— Я ушибла пальцы, — ответила она, подумав.
— Ну ладно, кончим с Максимом — посмотрим.
Больше трёх часов провозилась Ольга Александровна с Медведевым. Наконец, обработка была закончена. Его руки были обложены ватой и забинтованы по локоть. Казалось, что на них надеты неимоверно огромные боксёрские перчатки белого цвета.
Ольга Александровна отозвала Белова в сторону.
— Боюсь, что придётся ампутировать ему кисти, — прошептала она. — Слишком глубоко зашло обморожение.
Игорь Никитич ничего не сказал, но взгляд его был красноречивее слов. Ольга Александровна пожала плечами. Разве она сама не сделает всё, что сможет, и даже больше!
— Ну, показывай свои пальцы, — повернулась она к Гале.
— Разрыв суставных сумок, а возможно, и связок! — констатировала она после недолгого осмотра. — Жаль, что мы немножко упустили время... Ну да ничего, положим их в гипс недельки на три, авось обойдёмся и без хирургии. Кстати сказать, как тебя угораздило так их изуродовать?
— Н-н-не помню, — нерешительно сказала Галя, краснея.
— Ну уж, голубушка, не ври. Не заметить такой боли!
Галя стояла, вишнёвая от смущения. Ольга Александровна прекрасно знала, что значило продолжать подъём с раздавленными пальцами. Она хотела поделиться с Беловым своим восхищением этой маленькой мужественной девушкой, но, взглянув на него, осеклась.
Лицо Игоря Никитича от волнения пошло белыми пятнами. Желваки на скулах ходили ходуном. Нет, начинать разговор явно не следовало.
Его влечение к Гале она заподозрила еще задолго до отлёта с Земли. Но это не было легкомысленное увлечение молоденькой девушкой, нет1 Игорь Никитич был охвачен каким-то особым, огромным, непреодолимым чувством, которое продолжало разгораться. Но где корни этого чувства? Здесь крылась какая-то тайна, Ольга Александровна это ясно понимала. На правах старого друга она решила поговорить с Игорем Никитичем начистоту при первом же удобном случае.
Проходили дни. Правда, они отмечались только в вахтенном журнале и на календаре. Но, так или иначе, время текло. Корабль, распростившись с Венерой, уносился к орбите Марса.
Солнце заметно тускнело и уменьшалось в размерах. Венера давным-давно превратилась в яркую звёздочку и, обогнав «Уран», шла впереди, как бы указывая ему путь среди звёзд Зодиака.
Рука Маши срослась очень удачно: никаких следов перелома не осталось, кроме маленького белого шрама на том месте, где кость прорвала кожу.
Галины пальцы давно были вынуты из гипса. Они снова слушались свою хозяйку, но два из них навсегда остались искривлёнными.
Гораздо хуже было с Максимом. Глубоко обмороженные кисти не хотели заживать. Не помогало всё искусство и самоотверженная забота Ольги Александровны. По молчаливому уговору с Максимом она, не считаясь с болью, которую ему причиняла, боролась за каждую фалангу каждого пальца. Две операции последовали одна за другой на протяжении десяти дней, не считая перевязок, при которых Ольга Александровна тщательно удаляла омертвевшую ткань. Дважды она переливала ему Галину кровь. И всё- таки Максим потерял большой и указательный пальцы правой руки и по две фаланги на среднем и безымянном пальцах левой. Кроме того, у него была срезана почти вся мякоть с ладоней, а кожа сошла даже на предплечьях.
Трудно представить всю глубину физических и нравственных страданий молодого человека. Вместо гибких, эластичных, послушных рук у него были теперь две толстые забинтованные култышки, каждое прикосновение к которым вызывало жгучую, долго не проходящую боль.
Да кто знает — проходила ли она вообще хоть на минуту! Достоверно было лишь одно: когда Максим бодрствовал, он улыбался, шутил. Ни одна жалоба не срывалась с его губ. Когда же он засыпал, то густые брови его сходились к переносице, губы страдальчески морщились, и он тихо стонал. Просыпаясь от собственных стонов, он сквозь прищуренные веки подсматривал за своими сиделками, стараясь по выражению их лиц определить, не выдал ли он чем-нибудь свои муки.
Но лица окружающих были непроницаемо безразличны. Максим успокаивался и засыпал с тем, чтобы через несколько минут снова застонать и проснуться.
Он был совершенно беспомощен. Он не мог сам ни пить, ни есть, ни даже поправить на себе одеяло. Присутствие любимой девушки невольно превращалось для него в нравственную пытку.
К большому удивлению Гали, в судьбе Максима принял горячее участие профессор Синицын. Этот ворчливый и безнадёжно чёрствый старик по собственному почину неожиданно превратился в самую внимательную няньку. Он с охотой выполнял все самые тяжёлые обязанности по уходу за беспомощным больным, совершенно устранив от этого женщин. В определённые часы, брюзжа и ругаясь, он выгонял их из основного помещения и приступал к своим малоприятным обязанностям. И тут Николай Михайлович преображался. Он рассказывал Максиму забавные эпизоды из своих многочисленных очень интересных путешествий, расспрашивал его о полётах, даже пытался рассказывать анекдоты столетней давности — словом, вёл себя так непринуждённо, так весело, что гордый и чуткий Максим не мог уловить в его поведении ни малейших признаков ни досады, ни жалости.
А когда Сидоренко и Белов предложили установить очередь на мужские дежурства, Николай Михайлович наотрез отказался, заявив, что делать ему всё равно сейчас нечего, а разговоры с Максимом его развлекают.
Игорь Никитич только плечами пожал. Но однажды, случайно застав Николая Михайловича одного в кладовой, где тот сортировал свои коллекции, он долго и крепко жал ему руку, шепча слова горячей благодарности.
По молодости лет Галя отчётливо не сознавала всей глубины утончённой деликатности старого учёного, но чутким и добрым сердечком она угадывала то, чего не умела понять, и, с радостью отбросив прежнюю неприязнь, приняла Синицына в число своих друзей.
Наконец, настал день, когда смущённая Капитанская дочка подошла к Николаю Михайловичу и, краснея до слёз, попросила у него прощения. Растроганный Синицын обнял её и от избытка чувств погладил по голове. Игорь Никитич не без ехидства спросил:
— Ну как, легче на душе стало?
— И не спрашивайте, товарищ предсказатель! — ответила Маша, смахивая слезинку.
Только теперь молодёжь стала смутно постигать душу «колючего геолога».
Вначале им казалось, что Николай Михайлович, непрерывно ворчавший и противопоставлявший себя всем до самого прибытия на Венеру, что-то «осознал» на ней и теперь духовно переродился. Но скоро они поняли, что такое объяснение примитивно. Когда человеку идёт шестой десяток, внезапное перерождение невозможно.
К тому же, всегда ли Синицын был таким невыносимым ворчуном? Ведь сумел же он воспитать сына- героя, в семнадцать лет овеявшего себя воинской славой! Значит, наверняка прежде он не был таким, как теперь. Как понять этот странный характер? Обычная схема сломалась — и молодёжь стала в тупик.
Однажды, работая в обсерватории, девушки завели спор о Синицыне в присутствии Константина Степановича.
Старый астроном долго слушал их пререкания. Наконец не выдержал и вмешался:
— А не кажется ли вам, что если человек таит страшное горе, то характер у него от этого не становится лучше?
— Да, но почему же он вдруг переменился?
— У него теперь снова есть дети, и им он отдаёт лучшие розы своей души!
Несмотря на тщательный уход и заботы друзей о Максиме, выздоровление его грозило затянуться, и неизвестно, чем бы всё дело кончилось, если бы не Игорь Никитич. Видя, как Ольга Александровна бьётся в поисках радикальных средств излечения, он вспомнил, как лечат ожоги с помощью кварцевых ламп. Что ж, если у них нет кварцевой установки — есть космическое солнце! Только вот с дозировкой надо быть осторожнее.
Ольга Александровна решила попробовать. Кратковременное облучение солнцем без светофильтров оказало на разрушенные ткани больного исключительно благотворное действие. В болезни наступил
