Под нами сидели, теснились на скамьях, крючились на полу «западники», тоже ехавшие из Бреста. Угрюмый плечистый старик Герасим, бывший царский «фитьфебель», при немцах был сельским старостой. Трое жителей из одного местечка – механик Иващук, учитель Петро Семенович, плотник Иван – были арестованы как члены подпольной бендеровской организации «Союз волков». Такой организации никогда не существовало. По их словам, все придумал бывший гимназист Стась. Он тоже ехал с нами. Иващук и Петро Семенович рассказывали, Иван только поддакивал: этот Стась был в местечке полицаем, «застрелив двух евреев и одного русского пленного… через это боявся шибеницы[29] и, чтоб заробить себе ласку от НКВД, придумав той союз волков и нас, своих суседов, загнал в Сибирь, пся крев, ошуканец проклятый». Когда Стася привели в пересыльную камеру, они набросились на него, ругали, досталось ему и несколько плюх… Широколицый, с тонким длинным носом и глубоко посаженными глазами, он жалостно хныкал, божился, что никого не убивал, ничего не придумывал.
– …То пан следователь мне бил, так бил, просто в тваж, и палкой по глове, по плечах, по рейках и в бжухо копав чоботьми.
Так больно бил, что Стась только «плакав и все подписав»…
Стась и в камере жил под нарами, и в вагоне залез под лавку. Полицая и предателя презирали все. А он подобострастно уступал всем, особенно своим «однодельцам». Но когда в камере делили хлеб и раздавали баланду, он перерождался, смотрел напряженно, краснел, потел, глаза темнели от сдерживаемой злой жадности. Иногда он взрывался.
– Для чего тому пану так генсто, а мне одна юшка. Я теж глодный.
Однажды ему показалось, что у него пропала сорочка.
– Нова кошуля, зовсим нова кошуля. Матуся прислала.
Он по-крысиному щерил мелкие, острые зубы, повторяя визгливо: «Нова кошуля». На миг стало очевидно – хоть сейчас убьет или предаст на смерть.
Но каждый вечер перед сном, и в камере, и в вагоне, он становился на колени, закрывал глаза и начинал молиться… Молился шепотом, всхлипывая, с неподдельным самозабвением. Молился подолгу, сжимая руки перед грудью так, что белели косточки. А лицо как бы разжималось, розовело, становилось подетски беззащитным, доверчивым, даже красивым. После молитвы он уже ни с кем не разговаривал, заползал в свою щель. По ночам иногда кричал во сне пронзительно: «Ой, не буду, не буду! Ой, не убивайте, паночку, ой, не убивайте!»
Алик и Коля вскоре начали «проверять» вещи своих соседей. И тогда широкий, как медведь, Герасим, хваставший, что имел трех Георгиев, как самый геройский пластунразведчик, Иващук – задира и матерщинник, уверявший, что «ничого и никого не боявси», жадный Стась, бережно паковавший любую тряпку, подбиравший все крошки, и спокойный задумчивый Петро Семенович, и плечистый Иван и двое долговязых полещуков – настоящих бендеровцев, и молчаливый высокомерный инженер из Варшавы – все покорились безропотно двум мальчишкам, которые их начали «курочить» – грабить. Впрочем, у инженера нечего было взять, он так же, как и мы, вояки, путешествовал без багажа.
Иващук поначалу попытался было возразить:
– Это же мой мешок… чего ты до него лезешь… ты туда ничего не клав.
Алик коротко ткнул его в кадык:
– Не дыши, падло.
И пока тот прокашливался, утирая слезы, Алик и малолетка деловито потрошили другие мешки и чемоданы, а Коля почти ласково объяснял:
– Вы, мужики, имейте понятие. Нам же это положено… А вы зато вместе с людями покушаете и покурите. Это ж только кто падло, кто гад ползучий зажимает такие вантажи, ну, то есть, кустюмы, рубашечки-бобочки, когда за их можно иметь и хлебушка, и табачку. Ну на што тебе в лагере эта лепеха, то есть пиджак. Все равно ж отнимуть. А ты еще с голоду поплывешь доходягой, а тут пульнешь лепеху за костылик, за хлебушко. И жить можно. А там начальничек и оденет, и обует. Святая правда, в лагере голый не будешь.
Когда я сверху услышал возню и спросил, что там происходит, Федя-Нос доверительно улыбнулся:
– Это их личные дела. Вы не мешайтесь, майор. Верьте мне, не надо. Я уж двадцать лет по тюрьмам и лагерям… Хотите живым быть, так думайте только за себя, ну там еще за партнера, за кореша можно. А эти сидорполикарпычи вам кто? Они б вас самого без соли схавали. Я этих гадов знаю. За тряпку убьют человека, за кусок сала душу вытянут. Вот вы, фронтовики, вояки, а разве они вас жалели, что вы голодаете и ничего кроме шинелек не имеете?
Капитан и Петя-Володя поддержали.
– Правильно, что ты их жалеть будешь, кулаков, буржев. Ты, майор, не лезь. Вот мы солдаты, ну еще Герман Иванович, как хороший русский человек, и твой кореш – мы одна компания. А эти же вправду волки. Ты смотри, какие у них сидоры, полные, сухари и сало, так они разве когда поделились. А это свои ребята, они по-советски, по-честному все поделят.
– Вот это правильно, точно. – Федя-Нос еще долго объяснял, как благородны и бескорыстны воровские нравы. – Мы не зажимаем, не закачиваем харчей, если рядом голодный. Пока есть – рубай-хавай. А завтра – даст Бог день, даст и пищу. И барахла не жалеем, как барыги. Хоть какой там костюм – бостон или пальто- коверкот, пойдет за буханку хлеба, за жменю махорки.
Герман Иванович, получая в Бресте передачи, всегда угощал нас. Теперь он шептал мне:
– А знаете, ведь это даже справедливо. Эти бендеровцы и полицаи нас с вами зарезали бы, если бы только могли. А уж поделиться с голодным – никогда. Я их знаю, всю жизнь прожил рядом. Они – страшная публика. Жадные, скупые, русских и поляков ненавидят, а уж про евреев и говорить нечего, они их убивали и продавали – первые помощники немцам были. И советская власть им, как черту ладан…
Снизу доносились подавленные вздохи и слезливый шепот:
– Ой, Алик, миленький, Коля, послухайте, это ж последняя пара кальсон, они латаные… Ой, не забирайте хоть этот кусочек. Мне ж дохтур велел, я без сала помру…
Петя-Володя и Федя-Нос лежали, свесив головы в проем нар. Федя изредка командовал, а Володька торжествующе хихикал и оглашал «сводки с комментариями».
