гордый конь. И диким и неестественным было то, что венчало это красивое тело: человечий торс с взметнувшимися к небу руками, закинутой к солнцу головой…
Что произошло дальше, Авдей не помнил. Лишь память доходила до этого эпизода, он сразу вскакивал с кровати, зажигал свет и бежал в угол, к своей двустволке, в которой со вчерашнего дня остался только один патрон…
7
Назавтра в полдень Федька снова отправился к землянке. Был он не пуст: две буханочки хлеба в торбе, там же пшеничка, щедро отсыпанная им из мешка, который кто-то принес ночью и оставил на крыльце его дома, разные лекарства, бинтики: еще затемно слетал он в райцентр, в аптеку. Правда, можно было обратиться попросту к зоотехнику, у того нашлись бы лекарства, да и вообще потолковать о том, как лечить диковину, однако Сурнин не пошел. Зоотехник был молодой, только из студентов, парень в своем деле хоть грамотный, но больно уж хвастал образованием и культурностью: слова в простоте не скажет, а всё с подкольцем, с подковырочкой. К Федьке парень вязался особенно сильно, просто чувствовал, видно, что того никто не защитит. Какой же резон был идти к такому зоотехнику, хоть и грамотному специалисту? Пошел он сам к лешему, негодная душа! Мало того что засмеет до смерти, это еще вынести можно, так ведь пустит по всему колхозу такие болты-болты, а это уже не шутка, недаром учительша предостерегала…
Нет, тут надо как-нибудь самому. Только бы Кривокорытова не наболтала где не надо… Вроде не должна, она баба самостоятельная. Если только своему мужику сболтнет—это не так страшно, в конце концов с Иваном можно попробовать договориться — все-таки ровесники, вместе когда-то бегали, вместе в армию призывались, вместе пришли обратно. Правда, Иван вернулся старшим сержантом, замкомвзвода, комсоргом роты, а Федька — рядовым, почти всю службу проработавшим свинарем в полковом подсобном хозяйстве, но все же… В одно время женились, в одно время детишки пошли… Хоть и не друг, а попробовать договориться с Иваном можно. Авдей Кокарев — вот кто страшен, вот от кого надо таиться изо всех сил! Зачастил, заходил он в последнее время со злой думой по лесу, и напряженное его внимание к себе, к своей укромной, никому не ведомой землянке читал Федька в следах, оставляемых везде неумолимым егерем. Вот уж от кого не будет пощады, так это точно! Но про нового Федькиного знакомца он знать еще не должен, иначе обязательно бы нюхался уже, караулил, чтобы изловить и представить куда следует. Нет, только Федька знает о его существовании, только он врачует раненого человека-коня, и не должно быть до них дела ни Авдеюшке, ни любому другому. Пусть сунутся, попробуют, уж он их пужанет… Сурнин поддернул ружьишко на плече и прибавил шаг.
8
Даже вид открывшегося ему места, где находилась землянка, был теперь непривычен, потому что там была тайна. И Федька Сурнин снова подкрадывался к ней тихо, пригибался и останавливал дыхание. Только совсем уж приблизившись, сделал рывочек, поднял крышку и глянул вниз.
Кентавр спал, неспокойно и горестно, полуприкрыв зрачки, так спят существа, чуя гнездящуюся в теле болезнь. Федька спустился, стараясь меньше шуметь, и сел на низенький чурбак в углу своего убежища. Человек-конь завозился, зашарил руками по соломе: во сне он не мог понять, откуда пришла помеха его одиночеству. Наконец вздрогнул и проснулся. Щуря глаза в темноте, стал оглядывать землянку. Увидав Федьку, заслонился рукой и что-то выкрикнул визгливо.
— Не бо-ойсь, не бо-ойсь… — полушепотом сказал Федька. — Я, несуразная твоя душа, и сам-то тебя боюсь…
Кентавр засмеялся — смех хриплый, с гнусавинкой — и, обессилев, опустился вновь на соломенное ложе. Федька двинулся поближе.
— Теперь, слышь ты, знакомиться надо. А как яно? Хошь не хошь, а я тебя спас, считай…
От этих слов он почувствовал гордость и, чтобы скрыть ее, закашлялся, отвернулся и стал развязывать мешок. Положил перед новым знакомцем хлеб, зачерпнул воды из бадейки, подал. Тот стал жадно есть, запивая из ковшика. Сурнин в это время подкрался со спины и легонько коснулся раны. Кентавр дернулся, покосился, но продолжал есть. «Доверяет!» — с той же гордостью подумал Федька. И, уже не обращая внимания на распростертое существо, занялся врачеванием. Вытащил бутылку с настоянным на траве отваром (бегал за этим снадобьем к икотке[*] Егутихе и достал за рублевку, выторговав полтинник), выдавил на бинт целый тюбик купленной в аптеке мази, наложил на рану, предварительно прополоскав ее настоем. Что осталось от полоскания отдал человеку-коню выпить. Тот долго маялся над неведомым питьем, однако выпил и заморщился гадливо, вязко ворочая языком.
— От та-ак! — подбодрил его Федька и довольно загыгал. — Ну, друг-земеля, теперь нам по всем фасонам уже знакомиться пора. Вот как это делается, если не знаешь: тебя, к примеру, как звать? Но, но, не стесняйсь, свои люди, чего дурить-то?..
Кентавр внимательно поглядел в лицо Федьки, усмехнулся, на этот раз скупо, спокойно, вполне осмысленно, и сказал густо и уверенно (а гнусавинка осталась-таки!):
— Мр… ррн… на-ах!.. Ра-энн…
— Ать ты!.. — заскреб затылок Федька, озадаченный. — Эт-то что же получается? Мр-ры…ны… Обожди, обожди… Так… Это получается — Ми-рон. Мирон! Верно, нет? Вот так имечко! И удивительно подходяще, вот в чем суть! Да! Подходяще!
Он обрадовался, искривился телом, угобзясь на чурбаке, потирая сухие лапки. Вид его впервые, видимо, стал интересен кентавру: шевеля пальцами, тот потянулся к нему рукой. Сурнин прекратил свои крики и отодвинулся. Взгляд человека-коня стал тревожен, тосклив; он дотронулся до рта и подвигал вверх-вниз челюстью. Федька кинулся было к мешку с едой, но новый знакомец жестом пресек это движение и, продолжая двигать челюстью, потрогал себя сначала за одно, потом за другое ухо. Сурнин завертелся на чурбаке, озадаченно шипя и сплевывая, покуда не сообразил, наконец, смысл жестов. «Говори!» — приказывал тот.
И Федька растерялся. Впервые за много лет его просили не заткнуться, не замолчать сейчас же, а приглашали что-то сказать. Однако растерянность Федькина происходила скорей всего не от этого, а от сознания своей ничтожности и бессилия: его просили что-то сказать, а сказать-то ему своему гостю было, по сути, нечего. Не расскажешь же, в самом деле, про дела с Надькой Пивенковой, Авдеюшкой Кокаревым — еще подумает неведомый, что жалости просит душа! О работе в колхозе, о нелепой своей отсидке — это опять, выходит, стыд… Сурнин хоть и понимал, что нечаянный пришелец желает слушать его речь в этот раз не для того, чтобы понять суть его личности, и все-таки не хотелось с первого общения лезть с мелкими разговорами, но темы большие и хорошие так и не пришли, и Федька, путаясь и подкашливая, стал рассказывать о том, как раньше справляли свадьбы у них на деревне. Он и сам когда-то что-то видал, что- то слыхал от отца с матерью, стариков, правда, и забыл многое, сейчас все изменилось, но в этой беседе можно было иметь хоть какой-то внутренний порядок, не касаясь собственной личности.
— На блины зятю, значитца, взводят квашню не густо. Ну, мука там, вода, соль, дрожжи… квашня, короче! — Федька аж вспотел от напряжения мозга. — Девушка, понятно, должна быть честная. На другой день положено за это выпивать. На закуску… копченую рыбу осетёр…
Тому подобную чепуху плел Сурнин минут с двадцать, пока не выдохся. Тогда запел пискляво:
