оправданий собственному поступку. «Кто разрешил? По какому такому закону? Нет, ты мне укажи!» — распалял себя Кокарев. Но спохватился, подумав, что гнев-то гневом, а вот что конкретно предпримет он, если набредет вдруг в лесу на неведомое и противное природе существо?
Хриплый, сипящий вопль прервал его мысли. Егерь узнал голос медведя, тоже чужака, давно ходившего у него в недоверии. С наступлением осени он потерял его из виду и успокоился уже было, думая, что зверь залег спать, — и вот такой сюрприз! Оголодалый медведь стал шатуном.
Вспомнился изъян в собственном оружии, и страх сковал Авдеюшкину душу: зимой медведь непуглив, и стрелять в него дробью — только увеличивать ярость.
Рев слышался рядом, из овражка, поэтому бежать тоже было опасно. Почуявший человека медведь догонит его моментально, без всякого труда. Тихонько покинув поляну, Кокарев прокрался через осинник к небольшой опушечке и стал карабкаться на огромную разлапистую елку. С вершины ее он увидел показавшегося вскоре на опушке медведя и пережил там мгновения смертного страха, когда тот стал сцарапывать с дерева кору. Авдеюшко бросил ему остаток захваченных утром из дома шанег. После ухода зверя сидел там до тех пор, пока не понял: еще несколько минут — и окоченение не даст спуститься вниз, обрушит с вершины на снег, вытоптанный медвежьими лапами. С трудом слез и побрел в сумерках домой, иззябший и усталый, обмысливая еще две, кроме Федьки, легшие на плечи заботы: неведомо куда исчезнувшего полуконя-получеловека, чужого лесной природе, и медведя-шатуна, чужого его, Авдеюшкиному, лесу. Судя по всему, здесь предстояла борьба, и в борьбе этой надо было четко наметить план своих действий.
12
Спали неспокойно: ночью у кентавра стала открываться и кровоточить начавшая затягиваться рана; он задыхался, метался по соломе, дрожал в ознобе и вытягивался. Федька суетился, просовывал ему в рот таблетки, поил водой из ковшика, снова промазал и перевязал рану. Только к утру Мирон забылся, уснул, тяжко поводя боками. Но уже светало, надо было идти домой, и Федька, невыспавшийся и лохматый, двинулся по первому снежку в деревню.
Жизнь его как-то внезапно повернулась. Раньше лес существовал для него как место, где можно прекрасно упрятаться от разных неурядиц, в которые он постоянно попадал по собственной глупости и мелкоумию. Как источник разного дохода, из которого кое-что перепадало порой семье. И ни перед кем там не надо было отвечать (Авдеюшко не в счет!), ни до кого ему там не было дела. А тут — свалилась морока, бат-тюшки! Ёкарный бабай! Возись теперь… вон, не успел оглянуться — уж деньги у Кривокорытихи занял! Ать ты, вот тебе и суетация! Корми, обиходь… И какая от него, страховитого, может быть польза? Знай крутит зенками да копытами стрижет — угадай поди, что у него на уме-то, у черта лохматого. Одного хлеба сколько жрет… Да, угруз ты, Федя! А мог бы на ту десяточку и приклад у дедки Анфима купить, и чекушечку испить за собственное здоровье. Очень даже свободно.
Однако Федька и гордился. Как-никак существа необыкновенные в лесу попадаются не так-то часто. Его, Сурнина, находка! И кто еще похвастается такой? И хоть мало с получеловека корысти, а все не одному коротать зиму, спасаясь в лесу от жизненной несообразицы. Да кто он? Где жил, бродил, что видел… может, расскажет? У Федьки кругом пошла голова и сладко засосало сердце. Пущай уж живет, раненый приблудыш, а хлебушко как-нибудь охотой промыслим — зима пришла, золотое времечко!
Дума о кентавре-приблудыше донимала Федьку, и мысли, что обычно бегали в его голове легко и быстро, скрипели там теперь трудно и непривычно. Это у Федьки-то браконьера, который даже на суде гыгал и зубатил с прокурором!
13
В избе Сурнина ждал непривычный гость — бригадир Гриша Долгой. Он сидел, смолил папироску, разговаривал с Милькой, задирал притихших ребятишек, но при первом же взгляде на него явившийся утречком хозяин понял, что наведался бригадир по его, Федькину, грешную душу.
Гриша был и правда долгой — длинный, мосластый, рыжий, со складчатым лицом кирпичного цвета, словно жестокий загар, однажды опалив его, уже не сходил никогда, целыми годами, десятилетиями. Увидав Федьку, он качнулся в его сторону и затрубил:
— Вот хде он, едрен-мать! Ты пошто, тунеядец, с утрева домой приходишь? Загулял, што ли, он у тебя, а Милька?
— С кем тутока… с Куклой, што ли? — огрызнулся Федька. — Из лесу я, не видишь?
— С кем, с кем… зна-ам, не думай! Ты найдешь, ушлой! — погрозил кулаком Гриша, и Сурнин подумал, что Долгой знает о том, как он утешал холостую печаль сельповской продавщицы Надьки Пивенковой. Ну и подумаешь! Мало ли кто ее не утешал! Гриша и сам-то, поди…
Несмотря на рань, бригадир был выпивши. Ноздри его раздувались. Докурив папироску, он встал, бросил окурок в ведро под умывальником и сгреб Федьку за плечо:
— Ну, ты… гнида! Не хватит ли возля колхоза-то отираться? Выметась-ко отсель, понял? Штобы до завтрева… выметась!
— А ты хто такой? — завертелся Сурнин. — Пришел в чужой дом… зараспоряжался!
Наполняя избу едким духом водки и чеснока, Долгой топтался по избе, тряс хозяина и рычал:
— Не-ет, я больше с тобой маяться не стану! Ты или робь, или уж в лес дак в лес… к черту тебя… Токо народ мутишь, они, на тебя глядя, тоже через пень-колоду, землю забывают… А она-то чем виновата, оглоед? Вон, дескать, Сурнин-от, не жнет, не сеет, по лесам да по лесам — живет ведь! А я чем хуже? Нет, я не Митя Колосок, который тебя через бабу жалеет, он твоего вреда не знает ищо… Ты у меня и за тунеядство насидисся, с участковым был разговор! Я теперь за тебя сам возьмуся, хватит на правленье языки-то попусту чесать!
Ребята ревели; Милька стояла, пригорюнясь, облокотясь на дверной косяк, и тоже хлипала. Тенористые вскрики бригадира, сопение задыхающегося от ужаса Федьки дополняло гул. Голова Сурнина прыгала и качалась на тощей шее, словно тряпичная.
— Ухх ты… — хрипел Гриша. — Откуль вы беретесь на нашу голову, паразиты?.. Какого тебе хрена в нем, в лесу-то, што ты сутками из него не вылазишь? Гли-ко, дождесся, баба-то тебя и другим таким вознаградит! — Он указал на Эдьку и сплюнул. — Эх вы, блудодеи!
И тут на сцену выступила Милька. Резко она отворила дверь и уставила перст во мрак сеней. Сказала:
— А ну-ко… живо! Нажорался с утра, дак иди, не блажи чего не надо! Забрехал, шпион! С мужиками разбирайся, а меня не трогай! Я и сгуляю, ежли приласкают — не вы, не деревянная! От вас, клещей, дождись ее, ласки-то! — Она шмыгнула носом и крикнула визгливо: — Уходи!
— Да! Давай-ко… живо! — заверещал Федька, вырвавшись из рук растерявшегося бригадира и ныряя за спину супруги. Угрюмо матерясь, Долгой вывалился из избы. Под окнами остановился, рванул на грудях фуфайку и прокричал:
— Эх, из-за вас я теперь запировал!..
Глядя ему вслед, Милька сказала:
— А ты, Федька, давай жори быстрей да и тоже убирайся!
— Куд-да? — заморгал муж.
— Тебе Гришка-то неясно сказал? Ну, дак я повторю: робить убирайся, хватит тунеядничать. Заходил, забродил где-то по ночам… опеть в тюрьму охота? Поимей в виду: я тебя боле из нее не приму, на черта ты мне сдался!
И Федька понял: тут серьезно, не шуточки. Он сел за стол и начал быстро хлебать суп, показывая всем видом, как торопится на работу. Поел, отложил ложку и спросил, глядя в пол и задержав дыхание:
— Ми-иль! Долгой-то верно, нет, тут толковал — насчет предбудущего ребенка? Ты что это, Миль?
