— Ну, что ты, такое дело с обмана не начинают. Ох, Федька, опередил ты меня, и так-то мне это тяжко…
Милька неуклюже обхватила его и застыла. А он, покачиваясь взад-вперед, монотонно, как старый старик — сказку, начал рассказывать:
— Подобрал раненого и живет с ним, лечит в своей тайной земляночке. И что ни день, что ни ночь — все беседа: как, да что, да почему. Но я так сужу, что он занапрасно в каком-то месте не появится: может, это пришла пора свое знание передать? А кому — Федьке, что ли? Тьфу!.. Нет, как ни думай, а должен я до него добраться. Сам все хочу знать! Вот хоть такой вопрос: или же я для пользы живу, или просто так маюсь, белый свет гажу?.. Или тебя взять — ведь это тоже надо понять, простое ли дело…
Милька, задышливым шепотом:
— Ладошки, ладошки мне погрей, Вань…
Бабка-икотка Егутиха вытянула в кусте долгую дряблую шею и, наставив ухо, поползла вперед, обнаруживая себя. Куст трясся, юбка цеплялась и трещала, а икотка двигалась упорно вперед, на только что раскрывшуюся ей новость, в надежде выведать больше. Влюбленные Иван и Милька все равно не замечали ее: разговаривали, склоняя друг к другу головы, и им не было никакого дела, кто там шурует и гомозится в кусте. Бабка прислушивалась и чмокала: такая была сладкая новость, просто беда. Услыхав ее в первый раз из уст Кривокорытова, икотка сильно изумилась и чуть было даже не забылась и не чихнула, но опомнилась, пораскинула умишком и пришла к мысли, что лучше поверить председателю сельсовета: не такой он мужик, чтобы вот так просто взять да соврать, хоть бы даже и гулеванке. Она так и не покинула свое место до того времени, пока Сурнина с Кривокорытовым, окончив свидание, не разошлись в разные стороны; ловила каждый шепоток. Вот прекратились печальные шепотки, опустел берег; Егутиха выбралась из куста, словно улитка из раковины, и побежала к деревне, ерзая застывшими ногами по кислому снегу. Ух, ух! Человек-конь! Что за такой человек-конь?! Где это его Федька спрятал?! А все равно врешь, врешь, придурок, лучше икотки здешних лесов никто не знает — доберется, найдет, обретет на него свое законное право. И попрет к ней люд со всего света огромными табунами: всех вылечу, не жалко, потому как буду я отныне не простая бабка Егутиха, а великая Икотка! Тайну имею!
16
— Дррук! Ты мине дррук или нет?! — вопил в это время в землянке Федька. — А то зачем бы я тебя здесь пристроил? Ежли мы друзья, тогда конечно, а ежли ты против — мыррш отседова! Вот так у меня. Без шуточков…
Он стоял на корточках перед кентавром и кормил его с рук. Сегодня, перед тем как идти сюда, он забежал в магазин и вместе с хлебом — не выдержал — купил у Надьки на последние Кривокорытихины деньги чекушку и высосал ее, пока бежал по лесу к землянке. А много ли Федьке надо? Сейчас его уже развезло, и он начал качать перед кентавром свои права. Тот пучил глаза, дергал большим ртом, слушал внимательно, и Сурнин, ободряясь, расходился все больше. Вдруг человек-конь оторвал от земли руку, на которую опирался, и протянул ее к Федьке. Тот вздрогнул, крикнул ужасно, откачнулся и повалился назад, спиной на солому. Кентавр визгливо захохотал. Федька вскочил на ноги и стал с яростной руганью метаться по землянке. Смущение и испуг слышались в его голосе. Опомнившись, пал на коленки и ударил себя в лоб крепким сухим кулачком:
— Окаянный ты! Ну, прости, извини! Век бы тебя не встречать, господи!
«Связался!» — снова проклинал он себя. Ушел в угол, сел там и застыл. Однако надолго обиды не хватило: что толку сидеть в скуке и горести, не такой был мужик Федя Сурнин! Запалил тоненькую папиросочку и сказал как ни в чем не бывало:
— А я, брат Мироша, нынче выпил! — После этих слов Федька помолчал и обескураженно раскинул руками: — Просто, веришь ли, иной раз спасу нет, как хочется!
Он поднялся и стал разжигать примус, собираясь варить захваченную из дома картошку.
17
Простые и неподлые сны снились этой ночью егерю Авдеюшке.
— Гу-гу! Гу-у! — кричала птица.
Шатун жрал шаньги.
Хромая, ходил с ним по лесу друг дальних военных лет Гришка Малков, убитый в Венгрии, на излете войны. И Иван Кривокорытов тоже шел рядом.
А потом он, Авдеюшко, строил для леса дом. Валил диковинной высоты кряжи, обтесывал их и складывал огромный, до неба, сруб по всему лесному периметру. Крыши не было: только стропила. Но зато сруб почему-то подлежал утеплению, и вот, натаскав моху, Авдеюшко уселся на мосточки и, потюкивая по лопаточке-конопатке, стал загонять мох в пазы. Звонкий, жоркий звук оторвал его от работы, он поднял голову вверх и увидал, что, пристроясь на утлых досточках, Федька Сурнин с шатуном подпиливают стропилину. При этом двигаются синхронно, враскачку, словно в детской деревянной игрушке «Крестьянин и медведь». Авдеюшко погрозил им кулаком, и тотчас шатун с Федькой, сорвавшись, с ужасным воем понеслись вниз и шлепнулись в мох. Сверху егерю было видно, как они, будто тараканы, быстро-быстро расползались в разные стороны… «Ать ты!..» — кричал при этом браконьер Сурнин, а медведь визжал и гадил.
Бабка Егутиха не ложилась той ночью. В страшном возбуждении она гадала на бобах, варила в чугунке траву и в душном ее паре кружилась по избе, что-то наборматывая. Великое знахарство сулило ей знакомство с кентавром (он представлялся икотке в образе огнедышащего змея). Сколько добра тогда сотворит она и покроется вечной славой!
Простим ее: даже горькой, темной бабке-икотке не хочется умирать, не оставив памяти о добрых делах!
Кривокорытову снилось, будто он на стареньком «дэтэшке», друге молодости, едет по весеннему полю. В кабине сидят его ребятишки, мешаются, дергают рычаги. Плуг сзади обнажает земную плоть, вываливая жирных червей, запахи дизельного выхлопа и круто бродящей весенней земной крови едко бьют в. ноздри. Навстречу по полю идет Милька, но это далеко, а между ними в золотом мареве гарцует, не приближаясь и не отодвигаясь, полуконь-получеловек, и кровь, скатываясь из раны, льется в еще не потревоженную пахарем землю.
Милька Сурнина во сне тоже шла навстречу ему со своими ребятишками. И тоже кругом были запахи: навоза, теплого молока, пота могучих домашних животных. Коровы шли следом, мычали, срывали сухие- былинки: Биля, Чинара, Доска, Артерия, Пестря, Газета, Поляна, Кочерыжка, Жука, Фантазия, Морковка, Нега, Забава, Крошка, Свирель… Но кентавр не участвовал в ее сне.
А вот Ксения Викторовна Кривокорытова видела его. В ее сне кентавр был взнуздан, из вполне человеческого рта его торчал мундштук уздечки, а на спине без седла сидел Федор Сурнин. За спиной его висело ружье, и направлялся он, по всей видимости, на охоту в лес. Рядом с ним бежала дочь, шестиклассница Дарья, страшно радовалась, прыгала и хлопала в ладоши, и это зрелище рвало страшной мукой учительское сердце. Ксения Викторовна плакала во сне.
Дашке-растрепке снился Колька, кривокорытовский сын.
Кольке Кривокорытову снилось, будто дед Глебка научил его плести лапти, он сплел огромные самоходы и бежит в них по морю.
Федька с Мироном спали мертво, не видя никаких снов: они слишком устали от давнего присутствия друг друга. Выходил к землянке шатун, скребся № ворчал, но вдруг, словно испугавшись чего-то, рванулся с места и умчался в лес, а следы его исчезли в повалившем к утру снеге.
