Сейчас...
– Вот он, – донеслось от порога. – Помнишь, я тебе говорила об этом ублюдке?
Открывать глаза не хотелось.
Но пришлось.
Рядом с обнаженной Зейри стояла тощая девочка, не вошедшая еще в брачную пору. Стояла, молчала, куталась в тяжелую шаль с бахромой.
Смуглое лицо девочки не выражало ничего.
Совсем ничего.
Лишь на дне огромных, миндалевидных озер, полных кипящей смолы, надим Исфизар увидел улыбку Темной Анахиты, женского воплощения Творца – потому что только в женском обличье Творец разрушает.
В следующее мгновенье метательный нож лишил Улиткины Рожки мужского естества.
Полузадушенный визг заставил Зейри вздрогнуть всем телом и выгнуться кошкой в весенний месяц Фравардин, похотливый месяц Фравашей – душ предков, любящих плоть своих потомков и томление этой плоти.
Пальцы жрицы свело судорогой, экстаз превратил нервы в стальные струны, поющие гимн запретным утехам, но Зейри все же смогла наклониться и лизнуть ухо стоявшей рядом девочки.
Лицо девочки по-прежнему не выражало ничего; а из-под шали медленно выползал второй нож.
...Неистовая Зейри учла все, кроме случайности: великому мудрецу и звездочету Омеру Хаому, которого хаффцы прозывали Гадюкой-Хайямом, не спалось в это славное утро. Календарь «Джалали», лунный календарь новой эры был практически готов, оставалось подвести кое-какие последние итоги – и астролог вместе со свитой учеников и последователей двинулся в любимое здание во всей Хаффе.
В обсерваторию.
Войдя в которую, он услышал визг надима Исфизара.
Это стоило жизни троим ученикам, опередившим учителя на крутой лестнице.
Когда Неистовую Зейри вместе с девочкой-убийцей кидали в раскаленное чрево медного быка, толпа зевак отметила: если жрица до последней минуты отчаянно вырывалась из рук шахских гулямов, то девочка подошла к быку сама, без насилия, и только обернулась через плечо – безошибочно найдя рядом с Малик- шахом искалеченного ею надима Исфизара.
В смоляных озерах-глазах казнимой хохотала Темная Анахита.
Надим Исфизар улыбнулся в ответ.
«Тварь... – смеялись белые губы Исфизара, и на белой простыне взгляда Улиткиных Рожек растекалась черная кровь. – Тварь, змея... сколопендра...»
Он уже представлял, как пойдет в квартал сборщиков падали, как купит у самого бедного из них девочку, не вошедшую в брачный возраст, и что сделает со своей покупкой, вернувшись домой и спустившись в подвал.
4. БЕЛОВОЛОСЫЙ
Его взяли ночью, безоружного, не дав вступить в бой – воистину, правы предусмотрительные, ибо это был единственный способ заполучить Беловолосого живым.
Четверо предателей из племени ориджитов вывели вражеских всадников к месту его тайной стоянки – никто, кроме детей Ориджа, не умел нюхом различать сокрытое в следах и ветре! – и две конные сотни затаились до поры у холмов, поросших ковылем-серебрецом. Сами же предатели хорьками-душителями пробрались в лагерь: не всхрапнули лошади, не вздрогнули часовые, звезды не моргнули удивленно... и когда от холмов к десятку кибиток потекла визжащая лава, опоры шатра Беловолосого оказались подрублены, похоронив очнувшегося господина под многослойным саваном из плотного войлока.
Его взяли живым.
«По-зор, – стучали копыта, и большое тело беспомощно подпрыгивало в такт скачке, вьюком перекинутое через конскую спину. – По-зор, по-зор...»
– Я знаю, ты ненавидишь меня, – сказала узкоплечая женщина.
В кибитке их было четверо: эта женщина в мужском чапане, подбитом овчиной, немолодой тургауд- телохранитель, степной волк с туго заплетенной косицей тысячника, сам Беловолосый со скрученными за спиной руками – и смуглая девочка лет двенадцати, очень похожая на женщину в чапане.
На свою мать.
Он не ответил: стоял врытым в землю столбом, обнаженный по пояс, не позволяя онемевшим ногам согнуться в коленях, катал желваки на скулах, словно буйвол, бугрил горбатую от скрытой силы холку – но ремни держали с душой.
Смертно держали.
– Ты полагаешь, что именно я отравила своего мужа и твоего друга, – узкоплечая женщина равнодушно улыбнулась. – Меня это даже не оскорбляет. Потому что я знаю – это не так; а твое мнение, равно как и мнение поддержавших тебя западных нойонов, меня не интересует. Лучше бы ты уехал в свое время, Фальгрим... или умер.
Волк-тысячник дернулся, словно хотел возразить, но пальцы женщины невзначай коснулись рукояти висевшего на поясе меча – короткого, почти кинжала, неестественно широкого у крестовины и сточенного на бритву у острия – и вышколенный тургауд замер каменным изваянием.
Каких много на степных дорогах – предки ставили? боги? невесть кто?!
