нашли: кроме чешского это замечательное существо свободно владело китайским, японским и вьетнамским, но это, увы, не помогло нам обрести взаимопонимание, так что пришлось ограничиться мимическим выражением обоюдной симпатии.
Зато с миниатюрной, налысо бритой барышней, проложившей кратчайший путь к моему сердцу при помощи бутерброда с лососем, мы, можно сказать, создали новый английский разговорник, последовательно обсудив диету для страдающей ожирением кошки, возможные формы жизни после смерти, погоду в благословенной республике Монтенегро и Кафку, от чьих романов у нас обоих начинала болеть голова – у меня на первой же странице, а у барышни – примерно на седьмой-восьмой, зато очень сильно. Впрочем, голова у нее и без того часто болела. Так часто, что Кафка, возможно, тут ни при чем, заключила она и пригорюнилась.
Пока я мучительно вспоминал, как по-английски будет «свекла», свежий сок которой, если пить его по утрам натощак, по утверждению Ренаты, является наилучшим средством от мигреней, за спиной бритоголовой пани образовалось знакомое мне узкое лицо, обрамленное новым полосатым шарфом, на сей раз красно-зеленым.
– Есть предложение, – деловитым шепотом сказал Митя. – Ничего не ешьте, берегите силы. А когда соберетесь отсюда смыться, наберите мой номер. Покажу вам кабак еще лучше того албанского. Работает допоздна. А здесь через час все равно станет скучно. Одни напьются, другие уйдут, а пан Болеслев, согласно традиции, прикажет подавать водку и запрется в своем кабинете с очередной группой избранных. А выйдет только после полуночи, поглядеть, как самые стойкие бойцы ползают по полу и ругаются со своими зеркальными отражениями.
Я подумал, что не готов ни ползать, ни ругаться с отражениями, ни тем более наблюдать, как это делают другие. А вот хороший ужин мне не повредил бы. Потому что в «Золотом льве» я едва притронулся к еде, а бутерброд с лососем был чертовски хорош, но чрезвычайно мал.
– Ладно, – кивнул я. – Спасибо. Договорились. – И, желая быть честным, добавил: – Только имейте в виду, вряд ли я расскажу вам еще что-нибудь интересное.
– Ничего страшного, – отмахнулся он. – В жизни должно быть место бескорыстным поступкам.
С этими словами Митя вдруг поспешно пригнулся, скрылся за спиной моей бритоголовой собеседницы и исчез. По крайней мере, мне не удалось проследить за траекторией его движения. Был – и нет.
Барышня, присутствовавшая при разговоре, почти ничего не разобрала, но выглядела крайне заинтересованной.
– Это ваш друг? – спросила она.
– Наверное, – задумчиво согласился я. – Можно и так сказать.
– Ну конечно друг, он ведь тоже русский!
Это прозвучало так, словно русские – экстремально малая народность, не больше сотни половозрелых экземпляров. Вот и бросаемся друг дружке на шею при всякой возможности, а что ж, в таких прискорбных обстоятельствах грех не передружиться.
Вокруг нас тем временем собралась не то чтобы толпа, но довольно внушительная компания, десятка полтора человек, все знатоки разговорного английского и, сразу видно, великие мастера часами болтать ни о чем. Пришлось срочно переключаться в режим одобрительно-неопределенного покачивания головой. Один на один с собеседником так долго не продержишься, придется вставлять хоть какие-то реплики, зато в больших компаниях этот метод работает безотказно. Все остаются довольны.
Через четверть часа я почувствовал, что меня начинает укачивать, но тут откуда-то из темноты возник Лев и, деликатно приговаривая: «Если вы, конечно, не против», уволок меня обратно в гостиную, по дороге наскоро представил компании каких-то унылых пожилых господ – судя по тому, сколь любезно держался с ними хозяин дома, старцы были чрезвычайно важными персонами, – наконец, вывел в коридор, где поодаль от входа в гостиную нашлась еще одна дверь, маленькая и неприметная, я-то думал, это встроенный шкаф, где хранятся орудия труда уборщицы, а оказалось – пристойных размеров комната с плоским экраном чуть ли не на всю стену и полудюжиной разноцветных кресел причудливой формы; впрочем, то, которое я облюбовал, оказалось очень удобным, хоть в собственный дом такое покупай.
– На этот монитор выводится любая из установленных в доме камер, – объяснил Лев. – Можно развлекаться. Но обычно я использую эту комнату, чтобы перевести дух. Или по-человечески поболтать с кем-то из гостей. Как вам они, кстати?
– Я пока мало кого разглядел. Но существо в джинсовой рясе замечательное. Кто оно – мальчик, девочка?
– А, Ангеля, – Лев произнес имя с почти отеческой нежностью. – Девочка. Причем очень хорошая девочка. Это она только с виду не пойми что, а так-то известная китаистка. И лет ей почти пятьдесят, а не тридцать с хвостиком, как вы наверняка подумали. Я весьма дорожу ее дружбой, но подозреваю, она ходит ко мне только из-за Луши. Надышаться на нее не может.
Я представил себе, как может выглядеть любовный союз моей джинсовой монашки и гигантской китаянки, невольно хмыкнул, но Лев незамедлительно пресек мои непристойные фантазии.
– Интерес сугубо академический. Эта корова – я имею в виду Лушу – имела счастье родиться в глухой китайской провинции, жители которой говорят на каком-то уникальном диалекте. Ангеля изучает ее речь. Боюсь, когда словарный запас бедняжки будет исчерпан, Ангеля нас покинет. В связи с этим я всерьез подумываю выписать к себе еще пару-тройку жителей этой далекой провинции, самых разговорчивых. Ангеля редкий человек. Большая умница и так увлечена своим делом, что больше ничего вокруг не замечает, – идеальный подход к жизни. Она одна из немногих моих постоянных гостей, которым я всегда искренне рад.
– А все-таки зачем вам все остальные?
– Я уже говорил, я люблю власть и ничего не могу с этим поделать, – развел руками Лев. – Есть, впрочем, и другие причины. Много разных причин.
Он задумчиво умолк, потом поглядел на меня со скрытым снисходительным торжеством, как Холмс на Ватсона, и сказал:
– Хотите, открою вам страшную тайну, над которой уже много лет бьется наш с вами общий знакомый Митя? Зачем я собираю в своем доме безнадежных бездарей, издаю их книги, торгую их картинами и ссужаю их деньгами, когда в хорошем настроении? Только с одним условием: вы ему не расскажете. Даже не намекнете. Пусть мучается. Мне это приятно. Да и друг наш, увлеченный расследованием, в ближайшие годы не рехнется от скуки и безделья.
От такой проницательности я совершенно обалдел. Ладно, по дому у него всюду камеры расставлены, это понятно. Но как насчет албанского ресторана? Тоже, что ли, его предприятие?
– Просто я заметил, что вы с Дмитрием уже знакомы и, кажется, даже дружны, – пожал плечами Лев. – Зачем это нужно вам, я не знаю, а зачем ему – догадываюсь. Конечно, он вызнавал, какое дело нас с вами связывает. И скорее всего объяснил, что не просто так сплетни сбирает, а бьется над неразрешимой загадкой: зачем умный и образованный пан Болеслев финансирует преумножение дерьма, которого в мире и без его щедрых вливаний предостаточно? И пусть себе бьется, чем бы дитя ни тешилось. Но вам могу объяснить.
– Здорово, – сказал я. – Конечно, я вас не выдам. Чужие секреты я храню даже лучше, чем собственные.
– При том что собственные вы тоже очень неплохо храните, – кивнул Лев. – Что ж, слушайте. Основная проблема – не столько моя, сколько окружающих – состоит в том, что у меня, как говорится, «черный глаз».
И зыркнул на меня пытливо, явно проверяя, не изготовился ли я крутить пальцем у виска. Но я хранил невозмутимость. За свою жизнь я такой эзотерической чухни наслушался, что на ее фоне признание пана Болеслева выглядело совершенно рядовым и даже вполне разумным аргументом.
– «Черный глаз», – повторил он, удостоверившись, что я по-прежнему заинтересованно слушаю. – И в придачу к нему тяжелая рука. Не в том смысле, что могу больно ударить – хотя могу, конечно, – а просто полная противоположность так называемой «легкой руке». Счастливы торговки, что я не хожу на рынок: в качестве первого покупателя я воистину ужасен. Торговлю после этого можно сворачивать, да не на день, а до новой луны, как минимум.
– Ничего себе! – посочувствовал я. – И как вы выкручиваетесь?
