случается по утрам. Но думаю, все остальные отлично доехали. Вы производили впечатление надежного водителя. И человека, который знает, что делает.
Я немного подумал и решил – какого черта, надо ему все рассказать. Пусть хорошему человеку станет немного страшнее и интереснее жить. А то что я один мучаюсь.
– Значит, так, – сказал я. – Не знаю, понравится вам это или нет, но в ту ночь, когда вы видели сон, я действительно вел автобус. Впервые в жизни. И был, честно говоря, не самым лучшим водителем. И уж точно не человеком, который знает, что делает. Но все-таки ехал помаленьку, никого не угробил.
Поначалу я собирался ограничиться этой частью истории, сухой констатацией факта: да, я действительно вел автобус в ту ночь, бывают и такие совпадения. Но Кьялар требовательно уставился на меня – дескать, не тяни жилы, давай дальше. Его реакция меня воодушевила – ни недоверия, ни насмешки, одно только нетерпеливое любопытство. Ладно, почему, собственно, нет.
– Перед этим мы остановились на польской границе, я проснулся, вышел покурить и обнаружил, что все спят беспробудным сном – и водитель, и пассажиры. Вернее, тогда я подумал, что они умерли, потому что выглядело все это как-то… нехорошо. И никто не просыпался, как я их ни тряс. И телефон не работал, как нарочно. Пришлось садиться за руль и ехать, оставаться навек на польской границе с полным автобусом мертвецов совершенно не хотелось. Но в итоге все, как ни странно, закончилось хорошо. Какое-то время спустя настоящий водитель проснулся. И пассажиры проснулись. Мне дали коньяку и строго-настрого велели выкинуть все из головы. И наутро мы благополучно приехали в Прагу, а вечером я уже сидел с вами в «Blue Light». Такие дела.
– Дела, – эхом повторил Кьялар. – Интересные, прямо скажем, дела. То-то мне тогда показалось, что вам совершенно необходимо напиться… Спасибо, что рассказали.
Он умолк, зачарованно уставился на мой портсигар, некоторое время колебался, в конце концов спросил: «Можно?» Я кивнул, он взял сигарету и принялся крутить ее в руках, не прикуривая. Очевидно, никотина, поступающего в организм через кожу пальцев, было вполне достаточно.
– Мне всегда казалось, – наконец сказал он, – что у всякого человека есть две параллельные линии жизни. Одна – «обычная», «человеческая», на ней расположены все наши мелкие победы, ошибки, слабости, томления и воспарения духа, тут накапливается опыт, происходят крушения, совершаются подвиги, формируются идеи и мнения, тут и только тут ведется любой разговор. Вторая не имеет никакого отношения к человеческому, это линия жизни совсем другого существа, временно обездвиженного и почти беспомощного, которое по большей части довольствуется ролью наблюдателя. Видит и понимает оно даже в этом прискорбном состоянии много больше, чем положено человеку, а иногда вырывается наружу, творит всякое – грандиозное, с точки зрения человека, сущие пустяки по собственным меркам…
Кьялар осекся и адресовал мне беспомощный взгляд человека, не уверенного, что его понимают.
– Мне кажется, вы сейчас говорите о вещах, которые находятся вовсе за пределами языка, – сказал я. – Тем не менее я скорее понимаю, чем нет.
– Я очень на это рассчитывал, – кивнул он. – Так вот. Обычно между этими двумя линиями, конечно же, нет никакой связи. Или почти никакой. Но несколько раз в жизни на меня накатывало… находило… – а, вот! – обрушивалось удивительное ощущение, как будто эти параллельные линии сейчас пересекутся. Или нет, не пересекутся, но сблизятся, станут своего рода рельсами, по которым я понесусь, как счастливый одушевленный пражский трамвай, и что потом будет, не знаю. Но готов попробовать.
Он замолчал. Я тоже помалкивал – а что тут скажешь?
– Сейчас оно снова обрушилось, – наконец сказал Кьялар. – Или все-таки накатило? Я даже на родном языке не знаю, как правильно выразиться. В общем, мне кажется, что линии начали сближаться. Это драгоценное для меня ощущение. Я довольно долго думал, что оно уже никогда не вернется. И мне это очень не нравилось, но я не знал, что тут можно изменить. Я вам благодарен, хотя понимаю, что вы не старались специально для меня. А возможно, вообще ничего не сделали. Но это неважно.
– Понимаю, – кивнул я. – Кажется, на меня самого это происшествие подействовало сходным образом. Хотя поначалу я очень рассердился.
– «Рассердился»? – озадаченно переспросил Кьялар.
– Ну да.
– Но почему?
– Потому что испугался и ничего толком не понял. А я не люблю бояться и не понимать. Впрочем, позже я обнаружил, что сержусь еще и потому, что все так быстро закончилось. Однако за последние несколько дней мне стало ясно, что ничего не закончилось. А наоборот, только-только начинается.
– Это правда, – согласился Кьялар. – Все только начинается. Я тоже это чувствую. Что-то такое в воздухе… – Он внезапно осекся, смущенно рассмеялся и поспешно сказал: – Впрочем, с апрельским воздухом всегда так. Он насыщен невысказанным обещанием неведомо чего. Обычно уже в конце мая становится понятно, что это был обычный сезонный гормональный сбой в организме. Но до конца мая я, пожалуй, побуду доверчивым дураком. Глупо отказывать себе в таком удовольствии.
– В последнее время мне кажется, что лучше всегда быть доверчивым дураком, – улыбнулся я. – Это, как ни странно, гораздо более выгодная позиция.
Тут взгляд мой упал на часы, и я понял, что до встречи с Митей осталось всего сорок минут. Самое время платить и идти – пока я еще отыщу этих албанцев.
– Только один вопрос, напоследок, – сказал я, отодвигая в сторону пустую чашку, чтобы не задеть ее рукавом, когда буду одеваться. – Хани Йохансен…
– Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, – Кьялар смущенно потупился. – Нет-нет, я не Хани Йохансен. И вообще никто не Хани Йохансен. Его или ее – это я так и не решил – не существует. Никто не переписывает «Гамлета». Сам не знаю, что на меня тогда нашло, кто за язык тянул?.. Думаю, это была моя лучшая импровизация. Меня несло. Я был в ударе. Можете считать, я выдумал Хани Йохансена специально, чтобы вы меня запомнили. И не забыли – ни при каких обстоятельствах.
Он меня совершенно сбил с толку. Но и тронул, конечно. До сих пор, насколько мне известно, еще никто не предпринимал специальных усилий, чтобы остаться в моей памяти.
– Не знаю, зачем это вам было нужно, – сказал я. – Но думаю, у вас все получилось. Забыть вас будет, прямо скажем, непросто.
– Вот и хорошо. – Кьялар, похоже, был очень доволен собой.
Я высыпал на блюдце мелочь и вышел на залитую солнцем площадь, а Кьялар остался в кафе. Обернувшись, я увидел, как он жестом подозвал официанта, что-то коротко сказал – видимо, просто повторил заказ. Зеркальное отражение финала нашей прошлой встречи, красиво отыгранная партия; смею думать, мы – хорошие фишки и нам еще не раз предстоит ощутить на своих макушках невидимые персты непостижимого Игрока, изготовившегося к очередному ходу.
Пусть играет, пусть, думал я, ускоряя шаг. Пусть пугает, пусть сбивает с толку, пусть не разъясняет правил, шептал я, прислонившись спиной к теплым от солнца камням Тынского храма. Только бы продолжал играть, лишь бы Ему не надоело, хоть бы не передумал, не отвлекся на что-нибудь другое, потому что я уже не хочу жить как-то иначе. И, кажется, не смогу.
Мы с Митей, который, несмотря на теплую погоду, снова обмотал шею длиннющим полосатым, как оса, шарфом, подошли к албанскому ресторану одновременно с разных сторон. Хороший знак, подумал я.
– Хороший знак!
Он сказал это вслух и выглядел чрезвычайно довольным – собой, мною и обстоятельствами.
– Ты не шутил, когда сказал, что собираешься меня нанять? – спросил Митя после того, как заказ был сделан и очаровательная официантка удалилась на кухню.
– Нет, что ты. Какие шутки. Ты мне нужен как крупный специалист по Черногуку.
– Вот как, – озадаченно сказал он. – Что, пан Болеслев крепко напроказничал в Вильнюсе?
– Что? – удивился я. – А, нет, не особенно. Просто теперь моя очередь «проказничать». Хочу забраться к нему в дом. Нет, не так. Не «хочу». Мне надо. Позарез.
– Именно «забраться»? Не в гости зайти?
– Именно забраться. Без ведома хозяина и этих галлюцинаций, карлика и великанши, которые находятся у него в услужении.
– Вообще-то, это не совсем законно, – осторожно заметил Митя.
