– Я сказала, что уже становится поздно, – произнесла она твердо. – Нам пора идти.
Конечно же, в ней не было ничего, вызывающего жалость! С чего это он решил, что ее надо жалеть? Потому только, что она была юной и хрупкой? Никакая она не бедняжка. Он с облегчением вздохнул.
– Мы поедем на трамвае, – сказал он.
При других обстоятельствах он несомненно взял бы кэб. Но было бы верхом глупости подъехать к дому вместе с ней. Он представил, какие бы это вызвало разговоры. Это доставило бы Анне одни только неприятности! Да и ему тоже, сказать по правде!
– Вы поезжайте трамваем, а я хочу прогуляться, – ответила Анна.
– После всего того, что ты прошла сегодня?
– Видите ли, я не смогу выйти из дома до среды.
– Ну, тогда я пройдусь с тобой.
Она шла быстро, четким, ритмичным шагом. Какой же она была крепкой и сильной! Начало смеркаться и поднялся небольшой ветер. На ней было тоненькое, из дешевой серой шерсти пальто с поясом, подчеркивающим стройность ее талии. Вряд ли ей было в нем тепло. У него самого пальто было на меху.
Они шли молча. По какой-то совершенно необъяснимой причине он внезапно почувствовал раздражение. Он был недоволен собой за то, что сравнил мнение Мими с мнением этой девушки. Какое значение в сущности имело то, что человек думал о картине? Это было делом вкуса, как предпочтение шоколада ванильному мороженому.
– Я забыла имя этого художника, – произнесла вдруг Анна. – Он кубист, вы сказали?
– Дюшан. Марсель Дюшан.
– Вы так много знаете об искусстве. Вы сами рисуете?
– Господи, конечно же, нет! Я не проведу и прямой линии. Но я пытаюсь узнать об этом все, что могу. Нельзя же все время заниматься одной только экономикой.
– Экономика – это?..
– Бизнес. Деньги. Банки.
– Ах, да, вы ведь работаете в банке.
– В какой-то степени, – было бы довольно затруднительно объяснить ей инвестиционно-учредительскую деятельность частного банкирского дома, да это и не имело для нее никакого значения.
– Понимаю, – сказала она.
Ему показалось, что при этих словах она слегка нахмурилась. Вероятно, как истинная представительница рабочего класса, она видит в банкире кого-то наподобие людоеда, пожирающего бедняков.
С губ его невольно сорвался вопрос:
– Ты думаешь, банкиры плохие люди, раз они дают взаймы деньги и заставляют людей дополнительно платить за это?
– О, нет, – ответила она. – Как иначе можно было бы создать что-нибудь подобное этому, – она махнула рукой в сторону громадного небоскреба, возвышавшегося за парком. – Ни у кого не хватило бы денег построить все это самому! Ему все равно пришлось бы занимать, разве не так?
– Да, ты права, – сказал он чрезвычайно довольный ее ответом и добавил: – Ты очень интересная женщина, Анна.
– Вы так думаете, потому что никогда до этого не разговаривали с такими людьми, как я, – она произнесла это без всякого смущения, даже с легким юмором; от ее первоначальной стеснительности не осталось и следа. – Необразованная иммигрантка. Я непохожа на ваших знакомых.
– Согласен. Совсем непохожа.
– Как и вы, и ваша семья.
– Ты так считаешь? Почему?
– Видите ли, я никогда еще не встречала таких евреев, как вы. Я даже не думала, что вы евреи, пока миссис Монагэн не сказала мне об этом.
– Да, мы евреи, и очень гордимся этим. Мы как Джекоб Шифф, американцы, исповедующие иудаизм.
Она вдруг вздохнула.
– Да, кое-что я узнала. Но от этого мне стало, кажется, только еще тяжелее. Все равно я почти ничего не знаю и ничего так и не узнаю и не увижу в своей жизни, тогда как мне хотелось бы увидеть весь мир.
Она изящно взмахнула руками, словно желая обнять всю землю.
– Весь мир? Да, нелегкая задача. Но вот что я скажу тебе, Анна. Что-то мне подсказывает, что ты получишь много больше, чем даже думаешь. Ты увидишь мир. Европу, удивительные места…
– Европу? Только не Польшу, это я могу вам обещать!
– Не Польшу, но Париж, и Лондон, и Италию. Озеро Мажжиори с замками и островами. Альпы, где вершины покрыты снежными шапками даже в разгар лета. Ты говорила, что хочешь увидеть холмы.
Они подошли к дому. Уже совсем стемнело и дул сильный пронизывающий ветер. В окнах гостиной горел свет, суля тепло и отдых.