и гордо запустила их, одну за другой, в голову владыки.
Первую сандалию Абу-т-Тайиб поймал на лету, а вторая и без того врезалась в стену.
– Умница. Надеюсь, ты понимаешь, что я могу отдать тебя гургасарам? Или велеть Суришару в моем присутствии объездить строптивую кобылицу?! Полагаешь, мальчик воспротивится?
Гордость по имени Нахид вздрогнула. Правильно, девочка, наш с тобой шах-заде не воспротивится. Если я прикажу, он выполнит приказ, и, возможно, даже с радостью.
Это еще один вопрос, на который я хочу получить ответ – но не у тебя.
Всему свое время.
– Значит, ваши тайны тебе дороже страданий Гургина и твоей собственной участи? Хорошо. Но когда я одеваю кулах на шах-заде, то мальчик сияет новеньким динаром; когда я одеваю кулах на дряхлого мага, он брыкается, будто ишак, которому под хвост сунули чертополох – а потом являешься ты, и ужас плещет в твоих хорошеньких глазках! Зато покойный судья Пероз, чьи глаза благородно-карие, скоропостижно уходит к праотцам, едва я
Ряса упала на пол. Руки девушки судорожно вцепились в изар – повязку на чреслах; Нахид справедливо ожидала, что следом за рясой придет очередь изара. О, строптивая хирбеди была хороша, она была чудо как хороша в гневе и смущении, словно пленная тигрица! Маленькая грудь, нежней молодых листьев аргавана; стрелы ресниц трепещут, грозя обронить алмазы слез… что там еще? Аромат мускуса и амбры? Виноградинки бьют розу? – в смысле кончики пальцев трогают щеку?
– Только раз бывает праздник, только раз весна цветет, – поэт вольно закинул руки за голову и потянулся, смакуя слова великого Рудаки, – взор твой, пери, праздник вечный, вечный праздник в сердце льет! Ответь же мне скорей, любимая: кто я? Кто твой возлюбленный?!
– Тварь! – выплюнул рот Нахид. – Мерзавец!
– О-о-о! Замечательно! Раз в году блистают розы, расцветают раз в году – для меня твой лик прекрасный вечно розами цветет! Так кто же я еще?
– Сволочь! Палач!
– Я сгораю от счастья! Только раз в году срываю я фиалки в цветнике – а твои лаская кудри, потерял фиалкам счет! Нет, тут Рудаки что-то напутал, ведь фиалки синие, а кудри… ну да ладно! Еще! Кто я, моя любовь?!
– Червяк! Дождевой червяк! Проходимец!
– По-моему, тебе жарко в изаре… Велеть снять? Только раз в году нарциссы украшают грудь земли – а твоих очей нарциссы расцветают круглый год!
Абу-т-Тайиб вдруг прыгнул прямо через стол, забыв о возрасте и сане; он оказался совсем рядом с обнаженной девушкой, и пальцы когтями вцепились в бархатные плечи.
Лицо его треснуло провалом рта, и Нахид ясно увидела новые зубы на месте выбитых передних: острые, пока еще маленькие кусочки кости…
– Кто я!
– Собачий сын!
– Еще!
– Мучитель!
– Еще!
– И еще… еще… Еще ты шах Кабира, Кей-Бахрам, будь ты трижды проклят!
– Одевайся!
– Что?!
– Одевайся, говорю! И пошла вон! Вон!!!
Только тогда она заплакала.
Уже в галерее ее догнал окрик шаха. Ударил в спину, ухватил за край спешно накинутых одежд. Нахид обернулась, всхлипывая: проклятый чужак стоял на пороге своих покоев.
Рядом возвышались идолы-телохранители, слепые и глухие ко всему, кроме безопасности владыки.
– Извиняться не стану, – устало бросил шах, и девушка задохнулась: столько муки крылось в сказанном. – И вознаграждать не стану. Я получил ответ; мне достаточно. Прощай.
– Я ничего не сказала тебе! – крикнула Нахид, чувствуя, как голос предательски дрожит. – Ничего!
– Сказала. Одни говорят словами, другие – чем придется. Ты честно ненавидишь – и честно зовешь меня шахом. Ты раздеваешься иначе, нежели прочие женщины ваших благословенных земель. Это ответ. Пусть я не до конца разобрался в нем, но я разберусь. Обязательно разберусь. И не бойся за Гургина: он прекрасно обходится без кулаха. Прежде чем просить об аудиенции, тебе следовало бы встретиться с учителем лично. Уходи.
Девушка бежала по галерее, сгорая от стыда и гнева, а вслед неслось:
– Не цепями приковала ты влюбленные сердца – каждым словом ты умеешь в них метать огонь и лед!.. огонь и лед! О златоуст Рудаки, слепец со зрячим сердцем! – как же хорошо ты знал женщин… Эй, постой! погоди! ты забыла сандалии!
И сандалии, брошенные сильной рукой, упали перед бегущей хирбеди.
Вечером посыльный ускакал в город с приказом: «Без главного советника не возвращаться!»
Гургин явился настолько быстро, что у поэта закралось подозрение: старик все-таки настоящий колдун и примчался сюда в летающем кувшине. Или все это время торчал под дворцовыми воротами. Ждал вызова. А заодно подслушивал и собирал сплетни. Интересно, он успел переговорить со своей защитницей Нахид, оскорбленной в лучших чувствах?
И если да, то к каким умозаключениям пришел?!
Однако вдаваться в расспросы Абу-т-Тайиб не стал.
– Распорядись, чтобы мне принесли другую одежду. Караванщика или ремесленника средней руки, что ли… Да и сам переоденься. Мы отправляемся в город. Вдвоем, – поэт стоял над распростертым ниц стариком и ждал возражений.
Но возражений не последовало.
– Внимание и повиновение! – отозвался хирбед с пола, вскочил, как змеей ужаленный, и вихрем умчался выполнять приказание.
«Виделся-таки с нашей красавицей, хитрец бородавчатый! – уверился поэт, гордо подкручивая ус. – Знает, что за упрямство бывает… а ну как раздену, да не в покоях, а прямо на майдане!»
Бахвальство утешало, делая жизнь лжешаха вполне сносной. Но мудрецы полагают, что грешника Аллах сперва помещает в рай, дабы после геенна показалась несчастному во сто крат горше! Если мудрецы правы…
Возвращение мага избавило Абу-т-Тайиба от грустных мыслей.
Принесенная одежда оказалась выше всяческих похвал: добротный, но несколько поношенный чекмень, волчья джубба, похожий на воронье гнездо малахай с космами назатыльника; шаровары подшиты сзади кожей, для удобства в скачке, и растоптанные сапоги выглядят еще вполне крепкими…
Обувка пришлась как раз впору – Гургин превзошел самого себя.
Да и маг преобразился: лохматая бурка поверх засаленного казакина и куколь из войлока-стеганки делали его почти неузнаваемым.
Так и подмывало кликнуть стражу и бросить проходимца в зиндан.
– Молодец! – похвалил старца Абу-т-Тайиб, заворачивая в кушак шелковый кисет с горстью динаров.
Потом взгляд поэта скользнул по стене и мимо воли зацепился за тяжелый ятаган. Красавец клинок просто молил с ковра: возьми! Да и отправляться в народ безоружным (нож-засапожник – не в счет) хотелось мало. Я вам не Харун Праведный! Впрочем, у Праведного в спутниках ходил его любимый палач, а мы по бедности магов таскаем…
– Скажи, Гургин, многие ли видели этот ятаган? И знают, что он принадлежит шаху?
– Немногие, владыка. Сей ятаган вообще крайне редко покидает шахские покои.
– Очень хорошо. Значит, по нему меня не смогут опознать в городе?
