ветер осыпал на могилу пригоршни лепестков, а река смеялась… Е рабб, хоть бери и ложись, не дожидаясь отведенного срока!»
Относительно идеи ложиться в гроб немедленно у поэта имелись определенные сомнения. Ты ляжешь, черви дружно примутся за работу, а потом ангел Джибраиль с интересом выяснит в своде записей: вот он, покойничек-гулена, шляется невесть где и невесть с кем! Престолы задницей протирает, подданных смущает дурацкими выходками; джинны с дэвами в него пальцами тыкают, в красавца… О Аллах! – имя первому адскому слою Джаханнам, и уготован он ослушникам из правоверных, умершим без покаяния; имя же второго слоя – Лаза, и назначен он неверным; третий слой, аль-Джахим, погребает племена Яджуджей и Маджуджей, а также идолопоклонников страны Синдху; имя четвертого слоя ас-Сайр, и он открыт для почитателей Иблиса; пятый, Сакар, для еретиков-зиндиков; в шестом, в аль-Хутаме, взывают к своим заступникам люди Торы и люди Евангелия; в седьмом же, в аль-Хавии, стонут лицемеры!
А для вот таких бездельников, которых сперва изрядно носило по обитаемой четверти земного круга, а теперь носит по остальным трем четвертям, лицом к лицу сталкивая с собственными мумиями и чудищами- хирбеди, – для такого отребья какой слой ада назначен, о Совершеннейший Благотворитель?
Восьмой?
Двадцать восьмой?
Или нет нам ада, но нет и рая…
– О, где мои тысяча огненных гор? – забывшись, нараспев выкрикнул Абу-т-Тайиб. – Где под каждой горой семьдесят тысяч огненных долин, а в каждой долине семьдесят тысяч огненных городов, а в каждом городе семьдесят тысяч огненных домов, а в каждом доме семьдесят тысяч огненных комнат, а в каждой комнате семьдесят тысяч огненных ложей, а на каждом ложе семьдесят тысяч способов пытки? Где вы? – неужели здесь, во мне, и никуда не деться мне от вас?!
Смех был ему ответом.
Из колючей глубины шиповника высунулась сначала растопыренная пятерня, пошевелила крохотными пальчиками – и скрылась обратно. Минутой позже кусты раздвинулись, и наружу выбралась голенькая девчушка лет пяти, вся измазанная в глине, как если бы Господь миров только что создал ее из сего праха земного.
Следом за местной Евой вылезли два чумазых Адама-трехлетки, созданные, по всей вероятности, из Евиных ребер.
Вон они, ребра девичьи, торчат решеткой, все наперечет: два, шесть, двенадцать…
А было четырнадцать.
Абу-т-Тайиб еще вчера обратил внимание: детей в Мазандеране имелось мало, но к вящему удивлению поэта, все они выглядели детьми человеческими. Разве что легко обходились без одежды, мало заботясь о прикрытии срама. Вот и эти малыши: чисто ангелочки! – щеки румяные, кожа (если отмыть!) белей, чем у невольницы-саклабки, голубые глазенки лучатся озорством…
В кого вырастете, ангелочки?
Неужто в ифритов с ногами, как корабельные мачты?!
– Шк-р-раа! – вдруг скрежетнула девчушка, уподобясь павлину в брачный сезон. – Шкур-ра!
– Шкура? – переспросил поэт, сам дивясь: сижу у речки, с «дэвочкой» о пустяках болтаю… – Какая шкура?
Девчушка стукнула себя по макушке кулачком, что должно было означать непроходимую тупость собеседника.
– Гаорка! – поправила она, тыча пальцем в дядю, которого судьба обделила понятливостью. – Шкура- гаорка!
– Скороговорка! – догадался поэт, и был вознагражден радостными ужимками, которым позавидовали бы мартышки в чаще. – Ты решила, что я скороговорку выкрикиваю?
– Ага! – Девчушка шлепнулась на землю, оба Адама мигом подскочили к предводительнице и стали искаться в ее пышных кудрях, отталкивая друг друга. – Шкура-гаорка давай!
– Так я ведь шах! – усмехнулся Абу-т-Тайиб малолетней нахалке. – Негоже шаху низкими забавами баловаться!
– Про шах давай! – Ева была непреклонна. – Шкура-гаорка про шах!
Пришлось славному мастеру рифм и ритмов поднапрячься.
– Э-э-э… То ли шах я, то ль ишак, то ли шум в чужих ушах, то ли вышивка на шелке, то ли щука в камышах! Ну-ка, повтори!
Оглушительный галдеж был ему ответом. Три детских глотки вовсю шипели, щелкали и скрежетали молоточками чеканщиков, розовые язычки мелькали, облизывая замечательную «шкура-гаорку про шах»; в итоге все остались чрезвычайно довольны друг другом.
– Еще! Еще давай, шах-ишак! Давай про дэв!
– Плакали по дэвам девы: «Где вы, дэвы? Дэвы, где вы?! О, в воде вы! О, в беде вы! В пекле на сковороде вы!»
– Еще! Еще про дев!
– Отвечали дэвы девам: «Заняты мы, девы, делом – обещал полночный демон снять по утренней звезде вам!»
– Еще!
– Ах вы, негодники! Вот вы куда удрали!
Из-за кизила вывернулась женщина, обычная женщина, моложе самого Абу-т-Тайиба лет на двадцать пять и вполне годящаяся поэту в жены. Три попки были тут же отшлепаны, три носа вытерты, каждое дитя получило по своей доле упреков за побег; и женщина, рассыпаясь в извинениях, потащила детей прочь.
– Стой! – закричал ей вслед Абу-т-Тайиб. – Стой, погоди!
Приказ был выполнен в точности: женщина остановилась, согнувшись в нижайшем поклоне.
Нет, бесталанный шах Кабира остановил няньку отнюдь не из желания поинтересоваться: что делает обычная женщина в Мазандеране? Абу-т-Тайиб уже успел встретиться здесь с доброй сотней невольниц, от юных пери до старух с седыми космами, которых дэвы натаскали отовсюду – прибираться, готовить пищу и рожать вот таких голубоглазых ангелочков. Здесь не таилось ничего удивительного: еще в сказках никого не изумляло, когда дикий ифрит с дурным нравом предъявлял права на красавицу из человеческого рода.
Удивительным было иное: нянька ругала детей на чистом арабском, с легким налетом йемамского акцента.
– Давно тебя выкрали? – на том же языке, заново приноравливаясь к родному звучанию, поинтересовался поэт. – Ну говори, не бойся: давно?
Маленькая слезинка выкатилась из уголка глаза и споро покатилась по щеке няньки-невольницы.
– Давно, мой господин! Летом восьмой год будет. Мы с братом выехали из Каира по делам семейным, а тут – ифриты… брата разорвали, а меня…
– Из Кабира?! – Разочарованию поэта не было предела.
– Нет, господин мой! Из Каира, столицы Египта.
– В Египте нет такой столицы – Каир! Во всяком случае, при мне не было…
– Ну как же нет! Я ведь не какая-нибудь замарашка, я дочь известного равия, собирателя стихов, я грамоте обучена! Каир – столица, основан великими Фатимидами… Мы туда из Йемамы перебрались, с отцом и братом, а в Йемаму – из Хадрамаута!
– Славного беговыми верблюдами, – машинально уточнил Абу-т-Тайиб. – Земляки, значит… Дважды земляки: ты из Каира, я из Кабира! А когда, говоришь, Фатимиды этот ваш Каир заложили?
И был вознагражден ответом:
– В триста пятьдесят восьмом году лунной хиджры, мой господин! Отец еще записал: «О первый камень Каира! – два года прошло со дня смерти Абу-ль-Фараджа Исфаханского, составителя „Книги Песен“, и дважды два – со дня кончины великого поэта Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби! Быть тебе, Каир, градом стихотворцев!»
– Ты уверена? – осторожно переспросил поэт.
Так и встало в памяти: бархан и торчащий из него сапог.
Куфийский, с кисточками по краю голенища.
