измочалили, прежде чем заново вышвырнуть в мир из пещеры Испытания! Что сделал с тобой Златой Овен, прежде чем сорвать с чела сияющий ореол власти – вместе с твоим рассудком?!
Молчишь?
Не скажешь?
Теперь сам вижу – не скажешь. Ни мне, ни своему бывшему горе-советнику, и никому другому на этой грешной земле. Разве что Аллаху, когда предстанешь перед ним на Страшный Суд. Только Всеведущему ни к чему твои откровения – он и так знает все. А пока ты здесь, на земле, ты останешься всклокоченным безумцем, чей язык горазд лишь ерунду молоть да требуху облизывать…
И никто ничего уже не расскажет, не объяснит глупому поэту, не откроет глаза – поздно. Чего ты добился, несчастный? Узнал тайну «небоглазых»? Узнал. Радуйся! Пляши от счастья! Чем поможет тебе эта тайна? Вернуть прежнюю Нахид? Не дать Худайбегу окончательно превратиться в чудовище? Самому избавиться от клейма Златого Овна? Чего ты добился, прах земной? Хотел попасть в Мазандеран? – ты здесь. Пытался сбежать от поданного тебе на блюде Кабирского шахства? – в итоге тебе на блюде поплоше преподнесли страну дэвов. Где тебя тоже величают шахом и, дабы угодить, вышвыривают в рвань и темень несчастного юрода, лишая его последней радости в этой жизни.
А тайны?.. тайны остаются тайнами, и пора бы уже понять: хоть волком, хоть бараном, а придется идти, куда жизнь ведет!
Не хочешь?
Гордый?!
Ну и подавись своей гордостью…
Тропа вильнула хвостом, угловатая скала послушно уступила Абу-т-Тайибу дорогу, и поэт увидел, что дальше пути нет, и уступчивость скалы здесь ни при чем.
На тропе, словно восстав из-под земли, стояли четверо дэвов: рогатый исполин и трое приземистых громадин, об которых и носорогий зверь аль-каркадани с разбегу лоб расшибет.
– Дорогу! – зло ощерился поэт. – Дорогу их шахскому величию!
Он двинулся вперед, набычась и сжимая кулаки – но дэвы, в отличие от покладистой скалы, отнюдь не спешили уступать дорогу их шахскому величию. Стояли, переминались с ноги на ногу, сотрясая твердь.
Молчали.
И не уходили.
– Оглохли, уроды?! Прочь!
Абу-т-Тайиб подступил вплотную к рогачу и недвусмысленно положил ладонь на рукоять ятагана.
– Назад ходи, – неожиданно тоненьким голоском проблеял местный шайтан. – Сюда нет. Назад.
– Ах ты, дитя блуда… – начал было Абу-т-Тайиб, до половины обнажая клинок; и вдруг осекся.
Ведь мечталось, до боли мечталось, меряя шагами покои кабирского дворца: эй, люди – оспорьте, возразите, ну хоть просто взгляда не отводите! Вот же оно! Открытое неповиновение! Да, конечно, дэвы – не люди… уже не люди – но не этого ли ты хотел, хотел едва ли не более страстно, чем свою первую женщину?! И едва желаемое возникло пред тобой, как ты впадаешь в ярость, хватаешься за ятаган… Или Златой Овен успел тайно проникнуть в твою душу, в твое сердце и разум, превратив их в собственный хлев, исподволь делая былого поэта шахом, владыкой до мозга костей, принимающим радостную покорность и бездумное раболепие как должное?!
Что с тобой, поэт?!
– Назад ходи, – тупо повторил рогач.
Абу-т-Тайиб пожал плечами и медленно побрел обратно. Подчиняться было легко и сладостно. Может быть, там, дальше, расположена какая-нибудь дэвская святыня? Капище? Запасы на зиму? Впрочем, важно другое: оказывается, дэвы не столь покорны шахской воле, как люди! Ну почему, почему тупые чудища способны на то, чего не могут обычные смертные?! Ах да, они же – «небоглазые»… бывшие. Уходить, уходить отсюда, уносить ноги, из Кабира, из Мазандерана, из нового бытия – в пещеру Испытания, в Медный город, в пустыню, под бархан, куда угодно!
Не могу больше!
До ушей Абу-т-Тайиба долетел шорох щебня, и поэт резко обернулся.
Дэвы тащились следом, держась шагах в тридцати позади.
– Да оставьте вы меня в покое! Я хочу побыть один! Один – понятно?! – рявкнул он и прибавил шагу, что на каменной осыпи, до которой он уже успел добраться, было весьма небезопасно.
Дэвы малость отстали, но продолжали следовать за ним. И лишь когда осыпь кончилась, поэт, оглянувшись, не обнаружил за спиной молчаливой свиты. Или стражи? Кто его знает. Дэвы растворились в скалах, и на мгновение Абу-т-Тайибу почудилось: это ожившие утесы заступили ему путь там, на тропе – а теперь вновь застыли в неподвижности, вернув себе прежний облик.
Из котловины слабо взметнулся чей-то голос, прянул в небо и почти сразу оборвался, сбитый влет.
Поэт остановился.
А там – побежал.
– Расскажи все, – тупо повторил дэв-стражник и потянулся за дымящейся головней. – Шах прикажи – расскажи все. Говорить.
И неловко ткнул головней в голый бок существа, привязанного к чинаре.
Пленник отчаянно закричал, на губах его выступила грязная пена; и он обмяк.
– Да что ж вы делаете, отродье ифритов?! Прекратить немедленно!
Абу-т-Тайиб буйволом расплескал толпу уродливых зрителей, мало заботясь о разнице в размерах и силе. Свистнул ятаган, с тупым стуком разрубив веревки и глубоко ранив старую чинару, после чего несчастный «карлик» без сознания свалился прямо на руки владыке Кабира и Мазандерана.
Поэт беспомощно огляделся и увидел спешащего к нему Гургина.
– Гургин! Вовремя ты! Тащи скорей воду, масло и чистую ткань!
– Уже несу, мой шах!
– Хорошо, займись этим бедолагой…
Окончательно убедившись, что пострадавший Кей-Кобад находится в надежных руках, Абу-т-Тайиб обвел собравшихся вокруг дэвов таким тяжелым взглядом, что великанов, казалось, должно было вогнать по пояс в землю.
– Зачем? – очень тихо спросил поэт.
От этого тихого голоса любого обычного человека продрал бы мороз по коже.
Однако шкура дэвов была куда толще обычной.
– Говорить не хотеть, цволачь! Мы пытай, – гордо заявил дэв-стражник, и на его плоской физиономии отразилось искреннее недоумение.
Мол, разве и так не понятно?
– Что он должен был сказать? – Ярость клокотала в груди, подступала к глотке, и поэт с трудом сдерживался, чтобы не выплеснуть ее наружу звериным рыком и стальным вихрем ятагана, рубящего в куски все и вся.
– Все. Все сказать, – уверенно ответствовал стражник.
– Что – все? – Ярость слегка отодвинулась, уступая место недоумению – едва ли менее искреннему, чем у стражника. – Что ты несешь, тупица?!
– Все. Шах дворец говори: «Рассказать все». По-хорошему проси, потрохами корми, с собой сажай. Цволачь не хотеть. «Не-е-ет!» кричать, – дэв говорил медленно, с трудом подбирая нужные слова. – Я на ухо ловкий, сам слышать. Я цволачь лови. Пытай. Чтоб говори все – как любимая шах хотела! Вот.
– Они хотели, как лучше, – еле слышно шепнул Гургин, покрывая ожоги несчастного зигировым маслом.
– Я понимаю, – таким же шепотом ответил магу поэт.
Дэвы стояли. Ждали. Чего? Может быть, благодарности за проявленное рвение?
– Не надо его больше пытать. Слышите? Не на-до! – как маленьким детям, по складам, произнес Абу-т- Тайиб, обращаясь к дэвам. – Идите. Мы сами справимся.
Дэв-стражник некоторое время еще топтался на месте и, так и не дождавшись похвалы, обиженно затрусил прочь.
Вслед за ним начали с явной неохотой расходиться остальные.
