сторонам. В прорехах тюка, разорванного по дороге, тускло блестела сталь. Бывшая хирбеди знала, что делает; знала тем знанием, для которого не всегда нужен разум и почти никогда не нужны слова.
Суришар не зря вез с собой в тороках боевой доспех шаха.
Латы попали по назначению.
…Абу-т-Тайиб из-под ладони глянул на солнце, клонившееся к закату. Багровый диск вот-вот должен был утонуть в складках чалмы Тау-Кешт. Именно в эту минуту он, шах Кабира, поэт и бродяга, упрямая игрушка рока, должен будет войти в шершавый сумрак, который поглотит его…
Что произойдет дальше? Эта мысль ушла, улетела, избежав рождения, даже не думая вором прокрасться в сердце – ибо, как известно, Господь миров поместил истинный разум в сердце человека, откуда свет его подымается в голову. Поэт тихо улыбнулся собственным размышлениям. Он просто устал, смертельно устал от безнадежной войны с судьбой; а после чаши Мазандерана, доверху полной крови, эта судьба – его собственная судьба! – уже не слишком волновала Абу-т-Тайиба. Он сделает должное, совершит предназначенное, каким бы оно ни оказалось – и да поможет ему Аллах, всемилостивый и милосердный, на которого уповает всякий правоверный!
В глазах мало-помалу темнело, и Абу-т-Тайиб не осознавал, что виной тому – не зубчатый горизонт, чье чрево поглощало солнечный диск. Просто веки поэта, отяжелев от грез, налипших на ресницы, смыкались тюремными дверями, смыкались, смыкались… пока самовольно не скрыли от господина и раба своего угасающий день.
А потом под веками вспыхнуло другое солнце!
Полнеба было забрызгано кровью. Багровый диск светила яростно рвал в клочья тучи, темные, как пролитые растяпой-писарем чернила; края обрывков мрака небесного сверкали позолотой молний – и люди, казалось, старались не отстать от солнца и залить кровью половину земли!
С холма, где, приподнявшись на стременах, воздвигся Абу-т-Тайиб, были хорошо видны белые стены Кабира – но сейчас стены были черным-черны от карабкающихся на них людей! Город брали приступом, и с левого фланга отчетливо доносился грохот медного тарана, в щепки разносившего западные ворота. На ближних холмах, у осадных машин, метался лысый джаселик – мастер стенобитных орудий. Казалось, это джинн, обладающий способностью находиться сразу в дюжине мест: вот он у баллист-аррад, какими пользовался еще пророк Мухаммад (благо ему!) при взятии святой Мекки; а вот он уже у камнеметов- манджаников кричит на полутысячную обслугу «Невесты», огромного манджаника, прозванного так за множество веревок, подобных косам. Именно такая «Невеста» некогда умудрилась сшибить флагшток на самой высокой башне Дайбула; а сейчас от ее поцелуев несладко приходится укреплениям Кабира.
Войска уже подступили вплотную к столице шахства, жадными руками вознося ввысь осадные лестницы; волна атакующих муравьиным нашествием захлестывала белый камень – и свет разума наконец поднялся из глубин сердца в голову поэта!
Е рабб! Ведь это же
Его, Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби!
«Вы хотели подарить мне ваш Кабир вместе со всем шахством и венцом владыки?! – Поэт рассмеялся сухо и зло, как не засмеяться во сне даже самому Иблису. – Подавитесь вашими подарками! Я возьму сам!»
И безумие этой битвы показалось ему куда более подлинным, истинным, чем безумие последнего года, проведенного им в образе кабирского шаха. Плевать, что этого не могло быть, что он никогда не был полководцем и не брал приступом города! Плевать! Это была
«Хорошая фраза, – подумалось мимоходом. – Не забыть бы…»
Но мгновением позже ему уже было не до удачных фраз.
С треском распахнулись створки ворот, изнасилованные залпами манджаников, и наружу потекла стальная река, сверкая кровавыми отблесками: латная пехота, гордость и слава Кабира, приняла вызов!
Смыкались щиты, частокол копий грозил широкими жалами…
– Вперед, дети пустыни! – Рев Абу-т-Тайиба, нового, бешеного Абу-т-Тайиба, сотряс землю.
Ответный грохот и визг.
Конная лава устремилась наперерез разворачивающейся в боевые порядки пехоте. Впереди несся, горяча белоснежного, как стены Кабира, жеребца, чернокожий всадник, воздев над головой кривой полумесяц меча, – и поэт уже не удивился, узнав в предводителе «детей пустыни» Антару Абу-ль- Фавариса!
Здесь и сейчас возможно было все, что угодно.
Явись сюда сам пророк (благо ему!), осенить святостью падение Кабира – приму как должное!
– Утба Абу-Язан докладывает: восточные ворота пали, мой повелитель! Хург и его люди в городе!
– Отлично! – Ухмылка раздирает губы, и боль сладостна, она пьянит, течет запретным хмелем, от этой боли сердце пляшет базарным дервишем.
Довольно наблюдать. Сил у Утбы недостанет удержать захваченное – хургу нужна подмога.
Поэту было совершенно неинтересно: откуда он знает о распределении сил? Должен знать, если он же и затеял этот штурм!
– Скачи к Утбе. Передай: пусть держится зубами – мы уже идем!
– Радость и повиновение! – И только пыль взметнулась из-под копыт, хрустя на зубах оскоминой боя.
Абу-т-Тайиб в последний раз окинул взглядом поле сражения.
Кабирская пехота, перегородив западные ворота, еще держалась, но строй ее прогнулся панцирной пластиной под ударом клинка: всадники Антары рвались вперед, и даже явление ангела Джибраиля не могло бы сдержать дикий натиск язычников из славных времен джахилийи! На стене, у башни Аль-Кутуна и прямо напротив холма, с которого поэт обозревал битву, вертелся кровавый ветряк, расшвыривая защитников, и к нему спешили другие осаждающие, проворно карабкаясь вверх по узким лестницам.
Худайбег? Точно, Дэв! И смертоносная «Сестра Тарана» разила, как всегда, без устали. Мало кто из кабирцев отваживался сунуться в жернова смерти – а на стене тем временем возникали все новые и новые фигурки атакующих. Худайбегу с Антарой помощь явно не требовалась – они и их люди справятся сами.
Пора!
– За мно-о-ой! – И три тысячи всадников резерва, давно ожидавшие своего часа, во главе с самим полководцем устремились к городу.
Мимо проносятся стены, люди, бьются в агонии кони с распоротыми животами, над столицей плывет в зенит черный дым, подсвеченный снизу багрянцем пожаров; звон металла, крики – но все это заглушает грозный топот тысяч копыт за спиной.
Дальше, дальше – восточные ворота уже совсем рядом.
На мгновение Абу-т-Тайиб оглянулся через плечо. Но смотрел он почему-то не на своих воинов, скачущих позади, а вверх, на небо. Поэту хотелось увидеть разъяренный лик солнца.
Это казалось очень важным.
Но солнца не было: лишь кромешная тьма грозовых туч – предвестниц бури; светило брызгало на их края позолотой, тщетно силясь пробиться сквозь заслон. То же, что и на земле – чернота дыма, подсвеченная кровавым огнем.
А потом впереди явились ворота. Спешно уступала дорогу коннице пехота Утбы Абу-Язана, сам Утба пятился от наседающих кабирцев, отмахиваясь секирой…
Свистнул, покидая ножны, ятаган.
Тот самый!
И завертелась кровавая круговерть.
Металл звенел о металл, кричали люди, бешено ржали кони, в горле першило от едкого дыма, и рука в латной перчатке, по локоть забрызганная дымящейся кровью, вздымала вверх тяжелый ятаган – и мощное лезвие, визжа от ярости, опускалось на головы врагов, рассекая шлемы и черепа, и скользил на плитах площади гнедой жеребец, и он, мятежный поэт, презревший милостыню венца, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, все смеялся в порыве боевого безумия, совсем как его друг и побратим Утба Абу-Язан, и бежали, спасая свою жизнь, защитники Кабира, а за ними вдогон неслись воины на взмыленных конях…
