Соратник покойного аль-Мутанабби трогает повод. Он едет дальше, ко дворцу, выбросив из головы нелепое происшествие… выбросив… е рабб, да выбросив же, чтоб тебя!
Сердце колотится взбалмошным зверьком, и еще: почему-то хочется умереть за кого-то.
Умереть.
Хочется.
Мертвых не существует – щекочет сознание наместника Харзы странная мысль.
На западную окраину города он попал случайно.
И у высокого дувала остановился случайно – внимание привлекли траурные полотнища синего и лилового атласа, наискось переброшенные через верх.
Странно: хора плакальщиц и воплей родственников, предающихся скорби, слышно не было.
– Кто умер? – без особого интереса спросил Абу-т-Тайиб у древней старушки, что сидела у ворот на оструганном чурбачке.
Его мало интересовало, кто умер.
Мертвых не существует.
Совсем.
– Кобланчик помер, странничек… – ласково прошамкали старушечьи губы. – Внучок мой… только он не помер ишшо, помирает себе, помирает, который день как помирает, странничек…
Слово «помирает» старушка произносила вкусно, со значением. Так говорит влюбленный о предмете своей страсти или пьяница – о вине.
– Кузнец? Кузнец Коблан?!
Что-то исподволь шевельнулось в душе поэта, тайная, давняя струнка зазвенела тихим звоном: воробышек-кузнец, могучие подмастерья-мариды… доспех…
– А ты небось знавал его, странничек? Внучка моего?
– Знал, бабушка.
– Так зашел бы, проводил… не сегодня-завтра отмучается, внучок-то! Тебе б там лепешечек сунули, мясца кус… Ворота вторую недельку без запора, входи, кому душа велит!
И в сопровождении ковыляющей старухи поэт пешком вошел во двор – куда некогда въезжал на лихом коне, шахом Кабира, с эскортом гургасаров.
Было?
Не было?
Сперва он по старой памяти направился в кузню, но предупредительное шамканье за спиной остановило поэта. И впрямь: не у горна ведь лежать умирающему? Хотя такой упрямец, как воробышек с глоткой матерого льва… Этот и при смерти на своем настоит. А в дом отчего-то идти не хотелось. Абу-т-Тайиб взошел было на айван, затоптался на веранде меж колоннами из ошкуренного тополя, думая повернуть обратно – но навстречу уже грузно шагал мохнорукий исполин, на голову выше поэта и вдвое шире в плечах.
– Правнучек это, Кобланчик-младшенький, – бормотнули из-за спины. – Ты его не боись, странничек, он только с виду страшенный, а так мухи не обидит, правнучек-то мой…
Словно задавшись целью опровергнуть высказывание прабабки, исполин походя пришлепнул муху на перилах.
Но пришлепнул с одного удара, не обижая – это старуха верно заметила.
– Ты, значит… – утробный бас Кобланчика-младшенького был под стать рыку Кобланчика-старшенького, но гораздо больше подходил к его могучей стати. – Ты, значит, странник… ты заходи, значит. Помолись за родителя моего. Скажешь потом – накормят. Значит, так и разумей, что накормят…
И веранда сотряслась, когда он затопал дальше – в сотый раз распорядиться насчет лекарей.
Безнадежно, значит, да совесть велит.
Абу-т-Тайиб вошел в дом. Там было многолюдно, шепоток сквозняком гулял от стены к стене, бродил коридорами, перемежаясь редкими всхлипами; женщины украдкой прятали лица в передники, мужчины сдержанно говорили о пустяках. Пахло едой, снадобьями, человеческим потом; и еще – смертью.
Поэт не стал говорить этим людям, что мертвых не существует.
Он протолкался к запертой двери в соседнюю комнату, плохо понимая, зачем он это делает. Почти сразу дверь открылась, больно ударив в грудь краем створки, и оттуда бочком выбрался сухонький лекарь-хабиб с личиком престарелого младенца. Он уставился на поэта и развел ручками: дескать, все в воле Творца! Будем надеяться… надеяться… будем. Поэт кивнул; потом глянул через плечо хабиба. В глубине комнаты, на смятом ложе, лежала мумия: крошечная, сморщенная, туго обтянутая пергаментной кожей. На лице-черепе мумии лихорадочно горели впадины глаз: жаркое пламя души истово рвалось на волю из вонючего склепа.
Этот огонь опалил сознание Абу-т-Тайиба, как если бы поэт живьем сунулся в пылающий горн, сунулся в тщетной надежде быть перекованным из человека в меч.
Мумия на ложе захрапела умученной лошадью, задергалась, и рядом всполошились сиделки. Одна из них – видать главная – склонилась к мумии, оттопырила себе ухо ладонью, вслушалась в еле слышный хрип былого горлопана…
– Давайте странника-то! – крикнула она минутой позже. – Сюда давайте! Дядь Коблан просит!
Абу-т-Тайиба сильно толкнули в спину, и ноги сами сделали два-три шага, переступив низкий порожек.
Подойдя к ложу, поэт остановился, глядя на умирающего и теряясь в догадках: что делать? о чем говорить? молиться?!
– Ты пригнись, странничек, – шепнула сиделка. – Пригнись к дядь Коблану! Он говорить хочет… да язык костяной. Авось услышишь…
Абу-т-Тайиб послушно нагнулся.
Сперва он услышал только страшное сопенье. Воздух клокотал в глотке мумии, клокотал слабо, усталым варом, выходя вместо слов пузырями.
– Д-до… – лопнул один пузырь, обдав поэта жаркими брызгами. – Д-доспех… помнишь?..
– Помню, – больше всего Абу-т-Тайибу хотелось бежать отсюда. Ноги, ноги хадрамаутского верблюда, бегуна из бегунов – где вы?! Сейчас, когда в намертво замурованной гробнице, куда заточил его издыхающий Златой Овен, обозначился крохотный просвет, мышиная нора, щелочка наружу, – поэту стало страшно.
Так узники дуреют от глотка свежего воздуха, кричат, хватают стражников за руки, моля вернуть их в привычный смрад и мрак.
Или это просто предсмертный бред?
– В-вели… туда… вместе…
– Про какой это он доспех? – Спрашивая сиделку, Абу-т-Тайиб втайне надеялся, что та выставит странника-нахала прочь. Ишь, человек душу отдает, а этот прилип репьем с вопросами!
– Про эмирский доспех. – Оказывается, Коблан-младшенький успел вернуться и теперь стоял с поэтом бок о бок. – Родитель мой самому аль-Мутанабби латы ковал, значит… было дело. А потом эмир доспех вернул, да со значением: дескать, мир на земле, пусть хранится у того, кто делал! По сей день, значит, в сундуке бережем…
– В-вели… туда…
– Тебе, значит, показать хочет? – спросил Коблан-младшенький у поэта и, не дожидаясь ответа, кивнул сам себе. – Просьба умирающего – закон. Эй, кто там – носилки! Пусть порадуется, значит, родитель… эх, Коблан-ата!..
В кузне было прохладно. Молчал горн, скучали без дела мехи, дожидаясь подмастерьев, масляно отливали в углу молоты и клещи. Носилки втаскивали осторожно, стараясь не потревожить мумию, бывшего человека, которого вскоре уже не потревожит ничто из тревог земных.
По приказу исполина из кладовки вынесли сундук, поставив его прямо на холодную наковальню.
– В-в… в-во двор…
Пришлось с той же осторожностью тащить носилки обратно во двор; следом сын умирающего вместе с коренастым бородачом несли сундук.
Все, кто был в доме, к этому времени толпились здесь, на открытом пространстве: недоумение во
