Без удивления.
Глава тринадцатая,
весьма несчастливая, как и положено тринадцатой главе, написанной в пятницу, к тому же тринадцатого числа; некий человек здесь раз за разом убеждается в бесплодности своих поисков, кричит в пустоту – но так и остается загадкой: добавляют ли крики мудрости?
Суровая строгость мавзолея подавляла и вызывала невольное благоговение. Казалось, сам Огнь Небесный стеснялся светить здесь в полную силу, дабы не нарушать торжественную гармонию вечного покоя. Багровый купол венчал полированные стены серого, в тонких золотистых прожилках, мрамора, и стражами застыли вокруг недвижимые свечи кипарисов, чья темная зелень и неправдоподобно четкие, резко очерченные тени внушали людям суеверный трепет.
Ничего лишнего, никаких украшений, барельефов, орнаментов – только над входом чеканная золотая вязь:
«Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби».
Ни титулов, ни перечисления заслуг, ни эпитафии, ни даже дат жизни.
«Ни стихов», – подумалось вдруг остановившемуся у гробницы человеку.
Двое хмурых гургасаров, облаченные в золото и сталь парадных доспехов, с кривыми шамшерами наголо застыли у входа. На человека они не глядели; верней, глядели сквозь него, как умеют лишь правители и часовые. Снаружи, за ровным четырехугольником кипарисов, позволено находиться всем. Каждый имеет право бросить шапку почтения к ногам покойного эмира – таков закон. А внутрь прохожий соваться не собирался; и это тоже был закон, неписаный, но от того не менее властный. Еще не хватало, чтобы всякие бродяги тревожили покой великого аль-Мутанабби!
«А ведь действительно хорошо сделали, – думал человек, глядя на суровую гробницу. – Никакой помпезности, показной пышности – на что они усопшему? Строго и величественно. Хорошо. Вот только… хотя бы одно стихотворение могли все-таки высечь! Хоть один бейт… одну строчку! Впрочем… ладно. Может быть, тот, другой, так завещал. Или не завещал. Теперь это уже все равно. Ничего ведь не изменишь? – да, странник? Странник… страна… странно. Очень странно. Там, внутри, в пыли и тишине – я? Да, наверное. И под барханом в пустыне – тоже я? И здесь стою – я? Какой из нас – настоящий? Я-здесь полагаю, что я; а что полагают я-там и я-очень-далеко? Ведь мертвых не существует…»
Человек постоял еще немного. И медленно двинулся прочь, по аллее, сплошь обсаженной благоуханными кустами жасмина; туда, где в небо возносилась высокая стела из гранита.
Вот где барельефов хватало с избытком! Стела так и называлась: «Взятие Кабира». И хотя Аллах запретил сынам Адама создавать изображения людей и животных – дабы не возгордились, уподобляя себя Творцу! – все же человек невольно залюбовался открывшейся ему картиной.
Да, скульпторы и каменотесы поработали на славу! На вечную славу Абу-т-Тайиба Абу-Салима аль- Мутанабби и его потомков. Рушились белокаменные стены города под ударами осадных машин, падали сраженные защитники Кабира (неправдоподобно маленькие в сравнении с атакующими), каменные языки пламени жадно лизали каменное небо – и вел в бой свои орды непобедимый воин Абу-т-Тайиб, гордо воздев над головой каменный ятаган. Все это было монументально, и величественно, и… лживо. Потому что всего этого не было.
Никогда.
Человек знал, что «Я-здесь» не брал белостенный Кабир.
Ему подносили город с поклоном.
Дважды.
Зато все остальные знали иное. Они знали, помнили – и ни у кого ни разу не возникло и тени сомнения в истинности событий прошлого!
И это тоже была правда. Их правда.
Воистину: «Ни одно событие прошлого не является абсолютно достоверным!» Прав был историк…
Впрочем, отчаиваться, равно как и впадать в уныние, не стоило. Он еще побродит по эмирату, поищет. Он должен найти. Должен! Иначе просто и быть не может!
«Найти – что?» – сам себя спросил человек.
Ответ свернул за поворот аллеи и удрал, громко топоча.
Пора было идти. Дальше.
Вот только ноги отказывались подчиняться. Все время сворачивали обратно, к мавзолею. Человеку временами казалось: его место – там, в саркофаге, в подземелье, скрытом под мраморными стенами; он уже давно там, спит без сновидений, а по земле бродит лишь его неприкаянный призрак, навеки опутанный миражами чужой памяти…
Человек напомнил себе, что он жив.
И невесело рассмеялся.
Надрывались медные трубы, в которые исступленно дули гордецы-карнайчи, павлинами вышагивая впереди. Торжественно рокотали барабаны, и нога в ногу ступали вороные жеребцы под «волчьими детьми» в ярко начищенных латах.
– Слава светлейшему эмиру Салиму фарр-ла-Кабир! – надрывалась в ответ толпа, силясь перекричать трубы, барабаны и друг друга.
Человек не кричал. Он предусмотрительно явился на шествие заранее; теперь же тихо стоял во втором ряду. Смотрел. И лишь иногда недовольно морщился, когда одноглазый сосед слишком громко вскрикивал у него над ухом.
Но вот прошли мимо краснолицые карнайчи с раздутыми щеками, печатающие шаг барабанщики, простучали по мостовой копыта гургасарских коней, проехал знаменосец, важно неся стяг с изображением оскаленного волка, изготовившегося к прыжку – и человек наконец увидел.
Светлейший эмир восседал на белоснежном иноходце. Да и сам владыка был облачен в белые, шитые золотом одежды – символ мира, а также благоденствия. На голове эмира сиял белым золотом и алмазами венец повелителя Кабира – но это был совсем другой венец, а не хорошо памятный человеку шахский кулах, который некогда украшал его собственную голову.
Нимба, сияния ореола вкруг эмирского чела, не наблюдалось.
Человек вздохнул с облегчением и внимательнее вгляделся в лицо эмира Салима.
Лицо как лицо. В меру смуглое, с правильными, чуть крупноватыми чертами. На губах – вежливая улыбка приветствия. Таким, наверное, и должен быть эмир Кабира, осчастливив шествием своих восторженных подданных. Точно так же вели себя правители других городов и стран на парадных выездах – человеку не раз доводилось наблюдать подобные зрелища.
Похож ли теперешний эмир на него самого? В чем-то похож. А в чем-то – нет. Мог ли он быть его сыном? Вполне. А мог и не быть. И выяснить это сейчас уже нет никакой возможности. Да и стоит ли выяснять? Наверное, нет…
Эмир проезжал мимо, когда взгляд человека зацепился за висящий на поясе правителя ятаган. Хотя дорогие, обитые бордовым бархатом и украшенные драгоценностями ножны скрывали от досужих взглядов славный клинок, человек узнал ятаган, как узнают давно не виденного друга.
Рукоять.
Знакомая рукоять с ребристыми накладками из кости!
На мгновение человеку показалось, что от ножен исходит некое прозрачное сияние – но это, наверное, просто солнце сверкнуло на обилии самоцветов. Человек протер слезящиеся глаза – соринка попала, что ли? Нет, ничего. Ятаган – тот самый. Ну и что? Так, наверное, и должно быть…
– Язык проглотил, уважаемый? Величию светлейшего эмира поражаешься? Понимаю. Добрый наследник у великого аль-Мутанабби вырос, добрый, дурного слова не оброню – а все не чета папаше! Вот кто был герой, я тебе скажу…
– Ты знал его? Видел?
Седобородый ветеран, чье лицо украшено косым шрамом от виска до подбородка, криво ухмыляется.
Трещины морщин на его дубленой коже становятся еще глубже.
– Я? Видел?! Как тебя сейчас… Слушай, странник, чем здесь мостовую протирать – пошли-ка лучше в чайхану! Поднесешь винца, а я тебе доподлинно расскажу, как мы с Абу-т-Тайибом Мэйлань брали!
