– Ты бы не частил так, уважаемый, – только и смог растерянно выдавить Абу-т-Тайиб. – Ведь написано в Коране…
– А мне Коран не указ! Ибо вкушаю плоть и кровь Господа нашего по мере слабых моих возможностей! – Выкрик бен-Шамаля привлек к себе внимание всех завсегдатаев чайханы. – Взыскуя Истинного Лика, тщусь возобладать над… и под. Вот вам, обрезанным!
– Истинный Лик? – Гургин наконец справился с собой.
– Да! Истинный Лик коренного ха… дха… дхарянина! И если ко мне опять начнут приставать эти… то я им…
Кусок репы плюхнулся прямо на колени к разбушевавшемуся мудрецу, забрызгав медовым сиропом его чудную одежду.
Репой, как вскоре выяснилось, кидался из угла некий раскосый молодец в фартуке сапожника – и пьян молодец был тоже как сапожник, в стельку.
Видимо, бен-Шамаль был не одинок в достижении Истинного Лика.
Поймав на себе взгляд всей троицы, сапожник довольно заухал.
– Он им! – Кулак молодца указал на бен-Шамаля, а ладонь второй руки похабно рубанула по сгибу локтя. – Он, понимаешь, им! Ты б Стополье лучше отдал, мятежник! Понял?
Кажется, Абу-т-Тайиб с Гургином уже видели молодца. Здесь же. Год назад. Правда, тогда он был заметно трезвее – впрочем, если предположить, что сапожник не вылазил из чайханы весь прошедший год…
– Вот тебе, Марцелл! Выкуси! – Поклонник лженауки истории кинул репу обратно, но попал не в сапожника, а в чайханщика Али; и попал, надо заметить, весьма удачно: прямо в разинутый рот. – Родное Стополье?! Отчий дом?! Где куст калины?! Где я без штанов?.. Никому не отдам! Погоди у меня – вот допьюсь до Истинного Лика, шиш ты у меня заново срастешься! Изыди!
Сапожник, как ни странно, внял.
И захрапел на всю чайхану.
– И вот так всегда! – повернулся бен-Шамаль к поэту, ища у того сочувствия. – Только сядешь выпить с приличными людьми – лезут всякие! Стополье им подавай!
– А оно что, твое, это Стополье? – осторожно осведомился поэт.
– Нет, конечно! Вино там хорошее делают… – без видимой связи добавил историк и допил остатки прямо из бутыли.
– Так почему они к тебе пристают?
– А я знаю? – Глухо булькнули остатки. – Все равно не отдам!
– Так ты говоришь, что аль-Мутанабби… – Поэт сделал было попытку вернуть собеседника к исходной теме, однако ответ бен-Шамаля на еще не заданный вопрос мгновенно поставил его в тупик.
– А кто такой аль-Мутанабби? – заплетающимся языком вопросил в свою очередь историк. – Знать не знаю! Это который «Касыду о Мече», да? – «…подобен сиянью моей души блеск моего клинка…»? От-т- личные стихи! А кто такой аль-Мутанабби – не знаю…
И Абу-т-Тайиб понял, что от историка он больше ничего не добьется.
Тем временем бен-Шамаль с усилием поднялся и, пробормотав: «П-прошу прощения, уважаемые, п- пора мне», нога за ногу направился к выходу.
– Пожалуй, и нам пора, – решил Абу-т-Тайиб, вставая. – А ты, Гургин, не горюй – подумаешь, погиб ты при штурме! Я вон уже по третьему разу хожу: сперва в пустыне, потом в Кабире, от старости, если верить бен-Шамалю – и ничего, живой! Выше голову, старик!
Гургин смотрел в пол.
Бен-Шамаль, оказывается, не успел далеко уйти. Лик его, впрочем, особо не изменился, так что трудно было сказать: являлся он Истинным или нет?
Историк, покачиваясь, стоял перед пожилым священником Людей Евангелия, обладателем грубой рясы с капюшоном.
Сбоку топтался молоденький монашек-служка.
– Исповедуйте меня, фра Лоренцо! – орал на всю улицу бен-Шамаль. – Ибо грешен и жажду покаяться!
Священник колебался; и не без оснований, если принять во внимание облик грешника.
– Брат Бартоломео! – обратился он к служке. – Может, вы… во имя милосердия?..
Монашек отпрыгнул к глинобитному дувалу и вжался в него всем телом.
– Брат… Барт… Бартоломео! – Вопль историка и вовсе опрокинул монашка в беспамятство. – Нельзя отказывать человеку в исповеди! Все люди – братья, понял?!
– Хорошо, сын мой, – со вздохом согласился наконец фра Лоренцо. – Мы с братом Бартоломео направляемся в горы, дабы нести свет Господа заблудшим душам, так что в миссию возвращаться не имеет смысла. Но, прошу тебя, сын мой, – уединимся…
– Н-не могу, святой отец! – покаянно сообщил бен-Шамаль. – Н-ноги не держат.
И рухнул на колени пред священником прямо в дорожную пыль.
Наблюдать дальше за этой сценой поэт с магом не стали, а тихо свернули в переулок, где и остановились.
– Он не врал, – еле слышно произнес Абу-т-Тайиб. – Иначе я бы почувствовал. Гургин, мне надо туда. В Кабир. Я должен увидеть все это собственными глазами… Я должен, понимаешь?
– Понимаю, – серьезно кивнул Гургин.
– Да ничего ты не понимаешь, старик! Ничего! Этот баран опять загнал меня в ловушку! Я взял Кабир, понимаешь, взял! – но я не брал его сам! Мне его снова подсунули милостыней, подачкой! – а потом бросили в смерть, лишив возможности сопротивляться! Даже дохлый, Златой Овен смеется надо мной!
Гнусавое блеянье донеслось из-за угла. Бледный, как известь, поэт вскинул руки, защищаясь от своры призраков; и жалобно вскрикнул, когда в переулок вбежал баран. Следом за животным с воплями выскочили два подростка, ухватили барана за космы – и поволокли обратно, награждая тумаками.
Смех, похожий на рыдания, вырвался из груди Абу-т-Тайиба.
– Я понимаю, – повторил маг, отступая на шаг. – Я все понимаю. Прости меня, но я останусь здесь, в Медном городе… мне страшно. Я не пойду с тобой. Но я провожу тебя до перевала Баррах и открою для тебя Ал-Ребат в Кабир. А потом вернусь сюда, доживать отпущенный мне век.
– Ты сильно сдал за последнее время, Гургин. – Поэт взглянул старику прямо в глаза. – Отдыхай. Не стоит меня провожать. А Ал-Ребат я теперь могу открыть сам. Любой. Для этого мне даже не придется тащиться к перевалу. Ты веришь мне?
– Верю.
– Ну что ж, тогда прощай, старик. Скорее всего мы больше не увидимся, хотя… кто знает? Вот, возьми на память, – и Абу-т-Тайиб принялся стаскивать с пальца шахский перстень.
Глаз, вырезанный на красном камне, подмигивал обоим людям.
– Нет, не надо!.. – запротестовал было старик, но отставной шах едва ли не насильно втиснул подарок в сухую ладонь хирбеда.
– Прощай. И не держи на меня зла. Хотя есть, за что… есть. Надеюсь, ты не пропадешь здесь, в Медном городе?
– Я-то не пропаду! – ворчливо буркнул Гургин, но поэт уже шел прочь, забросив за спину полупустой хурджин. Сворачивая на главную улицу, Абу-т-Тайиб не выдержал, оглянулся – и увидел, что маг стоит на прежнем месте.
Вслед смотрит.
Поэт отшагнул, прячась за углом дувала – и еще успел заметить в конце улицы удаляющуюся фигуру бен-Шамаля. Историка бережно поддерживал огромный волосатый детина, весьма смахивавший на обитателей Мазандерана.
Миг – и обоих след простыл.
Пора было уходить и ему.
Поэт зажмурился, потом медленно закружился на месте, вспоминая дневные ощущения… почувствовать, увидеть, нащупать, в какой стороне лежит дорога… дорога…
Напротив стоял дервиш-плясун и следил за исчезновением человека.
