Мертвых не существует.
Совсем.
У ворот хана послышалось бряцанье колокольчиков. Хромой Кумар мигом вылетел наружу, забыв про хромоту, а минутой позже принялся обустраивать целый караван. Не торговый – богомольцы. Из святого хаджа идут: вон, почти у всех зеленые чалмы паломников, посетивших Мекку. Богомольцы мало интересовали поэта: он расплатился с цирюльником и собрался было идти завтракать, как увидел Гургина.
Старый маг прятался в тени карагачей, близ водоема, и манил поэта пальцем.
– Что случилось? – осведомился Абу-т-Тайиб, подходя.
– Это наши, – палец мага, сухой и мосластый, теперь тыкал в паломников.
Дрожа осенним листом.
– Наши?
– Да, кабирцы. Помнишь: «И паломничество к священному храму Аллаха для тех, кто в состоянии его совершить!» Когда мой шах…
Маг замолкает и долго жует впалыми губами.
– Когда ты…
– Я помню, – обрывает его поэт. – Я теперь все помню.
И смотрит на богомольцев.
Один из них, дряхлый патриарх, согбенный непомерной тяжестью лет, замечает этот взгляд. И вопросительно глядит в ответ, моргая белесыми ресницами: что, мол, надо, добрый человек?
Абу-т-Тайиб делает глубокий вдох и идет к патриарху.
– Из Мекки путь держите, рабы Аллаха? – спрашивает он после долгих изъявлений вежливости.
– Из нее, – степенно кивает патриарх, довольный возможности поговорить с новым человеком. – Давно идем, тридцатый годок скоро… ничего, теперь уж недолго осталось!
– Это хорошо, что недолго… А через какие ворота мой отец вступил в мечеть?
– Через Баб-аль-Салам, о любопытный, через «Ворота Приветствия». И, пройдя под аркой, читал без устали известные молитвы, выученные в тяжком пути!
– Я полагаю, Господь миров предоставит моему отцу в раю никак не меньше двух сотен гурий, чьи прелести несравненны! А дозволено ли будет спросить: как отец мой совершал обход Каабы?
– Семью обходами, о любопытный, и три из них я совершал бегом, насколько позволял мне мой возраст, а четыре – медленным шагом.
– И отец мой после святого обряда посещал цирюльню?
– Конечно, о любопытный!
– А что сделал цирюльник с обрезками волос и ногтей моего отца?
– Зарыл в священную землю, о любопытный, не пропустив мельчайшей частицы – и обет с тех пор считается выполненным мною!
– И когда же мой отец решил отправиться в паломничество, да будет добрая участь его вечным спутником?
– Давно, о любопытный, давно, говорю тебе, покинул я Кабир-белостенный с товарищами моими! В тот год, отмеченный благими знамениями, открылся перед нами свет истины – стараниями владыки нашего, шах-заде Суришара, вместе с кулахом принявшего на себя имя Кей-Бахрама, да сиять его фарру… Эй, любопытный! Что с тобой? Тебе плохо?!
– Не знаю, – плотно зажмурясь, отвечает Абу-т-Тайиб. – Не знаю, отец мой.
Поэт не врет.
Он действительно не знает.
Когда полдневная жара разогнала всех обитателей хана, Абу-т-Тайиб чуть ли не за шиворот выволок мага во двор.
– Завязывай! – Он сунул в руки Гургину шелковый платок, куда раньше заворачивал пенал. – Глаза мне завязывай, говорю!
Маг повиновался, пребывая в недоумении.
– Теперь раскручивай!
– Что?
– Меня раскручивай! В «Джинн-бежим!» не играл?
Маг пожимает плечами. Он не играл в игру со странным названием «Джинн-бежим!»; он вообще почти не играл в игры детей, с младенчества приобщаясь к тайнам хирбедов – но если поэт настаивает…
Руки Гургина хватают поэта за плечи и вертят, вертят, пока Абу-т-Тайиба не начинает качать и без чужой помощи.
– Теперь спрашивай: где Басра?
– Где Басра? – послушно спрашивает маг.
Минута задержки – и рука поэта указывает на северо-восток.
– Там. Крути еще!.. еще! Спрашивай: где Нумания?
– Где Нумания?
– Там… е рабб, там! Крути… крути! Спрашивай: где Кабир? Спрашивай, чтоб тебя ифриты разодрали! Ну?!
– Где… где Кабир?
Поэт останавливается. Он стоит прямо, врастая в землю вековой чинарой, от головокружения нет и следа; рука Абу-т-Тайиба медленно поднимается и указывает вдаль.
Рывок – и повязка сорвана.
– Мой шах, – бормочет старый хирбед, бледнея лицом. – Мой… шах…
– Ударь меня! Ты слышишь: ударь меня! Живо!
В ответ ладонь мага входит в чувствительное соприкосновение со щекой поэта. Ноги подламываются в коленях, Абу-т-Тайиб с размаху садится, ударяясь оземь сиденьем, дарованным Аллахом всякому человеку, и смеется смехом ребенка.
– Ф-фух… А я уже испугался: шах, мой шах! Ну и рученька у тебя, Гургин-богатырь, такой не Ал-Ребаты открывать, а слонов опрокидывать…
Маг молчит.
Испуг мало-помалу выходит из старика ознобом и холодным потом.
Испуг того мига, когда он увидел: там, куда указывал поэт в последний раз, воздух заплясал киселем открывающегося Ал-Ребата.
Без жаровен и дэвов.
В этой чайхане они уже сидели год назад; и память о дерзкой хирбеди, требовавшей, чтобы наглого чужака бросили у пещеры Испытания, больно кольнула в сердце. Хозяин заведения, толстяк Али, тоже был прежний – вот только постарел он, что ли? Впрочем, возраст чайханщика волновал Абу-т-Тайиба меньше всего; а мага не волновал вовсе. Поэт открыл было рот: спросить гранатового сока! – но вовремя опомнился. И, мысленно вытерев лбом покаяния престол Всевышнего, заказал вина. Красной крови лоз, седой от пузырьков родниковой воды, каковую следует добавлять в необходимом количестве, для радости заказчика, а не для выгоды продавца. К вину требовалось подать плоский хлеб с корочкой, покрытой сладкими ожогами, кебабы рубленые, томленые, а также жареные на решетке, вкупе с уксусным супом из барбариса; свежих фруктов не надо, вместо них несите сушеный инжир, фисташки, тминные прянички…
В итоге поэт с уважением смотрел на сплошь заставленный стол; а маг с уважением смотрел на поэта.
– Совсем выздоровел! – Скупая усмешка растянула губы старца; и он, ухватив дрожащей рукой кувшин, основательно приложился к нему.
Когда маг ставил кувшин обратно, дрожь в его руках унялась.
– Да ты ж вроде трезвенник?! – запоздало изумился Абу-т-Тайиб, но старик только рукой махнул: с тобой, мол, и праведник детей резать начнет!
– Молодец! – на всю чайхану возгласил поэт. – Этот старец поклоняется веселью, и прекрасно прославлять его стихами – ибо видим патриарха мы с похмелья меж кувшинами с вином и бурдюками!
