большая часть британцев. С моей точки зрения, правительство Англии четко уловило настроение страны и ту грань, через которую она не сможет переступить. Жаль, но, по моему личному мнению, правительство в действительности право, что отказывается ратовать за федерализм на данном этапе. Нет никакого смысла демонстрировать твердую приверженность вещам, которые позднее могут быть вообще отвергнуты народом или вызовут парламентский переворот во время предвыборной гонки. Время для подобных заявлений наступит позже, когда каждый сможет более ясно увидеть направление, по которому пошла Европа, и те выгоды, которые сулит федерализм. Но пока что все это неясно, и потому, как бы тем из нас, кто обладает истинным видением Европы, ни хотелось двигаться вперед побыстрее, более мудрые среди нас готовы ждать, пока мы не увлечем за собой весь народ своей страны. Но я уклоняюсь от темы. А все дело в том, что некоторые наши партнеры слишком настойчивы в вопросах быстрого продвижения в сторону принципов федерализма. В частности, одна из стран проявляет особую настойчивость. Возможно, вы догадываетесь какая.
Французы, подумал Дартингтон, по всей видимости, это чертовы французы. Но они-то тут причем?
– За последний год, – продолжал Эшер, – из-за международной ситуации французская торговля понесла известный урон. Вы уже наслышаны о ряде скандальных историй, но могу вас заверить, что всплывет еще не одна. Их торговый баланс был серьезно нарушен. Думаю, здесь будет ни к чему лишний раз говорить об исключительной беспардонности этой страны в отношении торговли. Проще всего сформулировать это так: в прошлом их уже уличали в том, что они готовы заключать торговые соглашения с любой страной, с любым режимом и о чем угодно. Вы, вне всяких сомнений, помните, с какой радостью они продали аргентинцам ракеты «Экзосет» во время войны на Фолклендах. К несчастью, сегодня они испытывают вполне определенные затруднения. Были заморожены один или два особенно крупных и выгодных контракта. Французы отчаянно хотят, чтобы эта ситуация изменилась. Но на их пути оказалась одна помеха – всего лишь одна. Теперь вы понимаете, к чему я клоню?
Дартингтон начинал понимать.
– Но каким образом в этом оказалось замешано правительство Великобритании?
– Очень просто, – ответил Эшер. – Вполне очевидно, что у французов отсутствует достаточный опыт, чтобы устранить помеху самостоятельно. Им это известно, и это известно британскому правительству. Поэтому британское правительство пообещало убрать ее за них, а в ответ на это обещание они подпишут Маастрихтский договор по Европейскому сообществу на наших условиях. Наше правительство, в свою очередь, скрывает свои действия, пойдя по неофициальному пути и не привлекая к осуществлению операции военную разведку. Французы, конечно, не знают об этой части дела.
– Но, как бы то ни было, – продолжал объяснять Эшер, – это подоплека всего. Собственно причиной возникновения самого проекта является сделка с Францией. Не думаю, чтобы в противном случае британское правительство проявило к этому делу какой-то особый интерес – в действительности существуют аргументы и за то, чтобы оставить все как есть. Но насущность Маастрихтского договора означает, что Британия сейчас твердо заинтересована в том, чтобы оказать французам эту услугу.
– Мне так кажется, – предположил Эшер, удерживая взглядом глаза Дартингтона, – вы теперь тоже понимаете, почему я обратился именно к вам. Мне известно, что вы настроены проевропейски и в то же время вы – патриот. Эти два понятия не так уж несовместимы, как кое-кто пытается нас убедить. Надеюсь, что всех упомянутых мною причин достаточно, чтобы вы согласились примкнуть к нашему проекту. Для этого есть еще одна дополнительная причина, но, прежде чем о ней рассказать, мне необходимо ваше «добро».
– Простите меня, Роджер, но для меня тут слегка многовато информации, чтобы сразу все ухватить. – Дартингтон отлично понимал, что рассуждения – не более чем навязчивая реклама. А эти откровенные попытки сыграть на старом добром патриотизме? В известной мере верно – он действительно был патриотом. Ну и где тут угроза? Но его природная осторожность подсказывала не поддаваться соблазну и не давать ответ слишком быстро. – Я могу какое-то время подумать?
– Хорошая мысль, – согласился Эшер. – Весьма разумно. Пойдемте-ка слегка перекусим.
Во время ленча оба в основном молчали. Эшер опрокидывал бокал за бокалом розовое шампанское и в процессе поглощения огромных кусков пищи редко делал достаточно долгие паузы, чтобы можно было что-то произнести. Дартингтон, напротив, к еде едва прикоснулся и полностью ушел в себя. Он усиленно размышлял, во что его могут втянуть. За всем этим он не мог не разглядеть известной логики. На самом деле речь Эшера о европейском единстве ничуть его не тронула. В отношении Европы он был прагматиком, а не энтузиастом. В личном плане он предпочел бы, чтобы Англия держалась подальше от все возрастающего влияния Брюсселя и Страсбурга. Дартингтон ничего не имел против французов и, конечно же, восхищался их отношением к бизнесу. Он не любил немцев, которых в целом считал тупыми, высокомерными и крикливыми, но, если приходилсь, мог с ними сотрудничать.
А вот в плане бизнеса Дартингтон видел необходимость оставаться в сердце Европы. С точки зрения интересов его компании не могло быть и двух мнений: Европа оставалась единственным реальным путем для продвижения вперед. Он подчеркивал это во всех своих деловых речах, и, без сомнения, именно из них Эшер почерпнул информацию о его «евролюбии». С точки зрения самого Дартингтона, ЕС занималось просто-напросто взяточничеством. Вступайте в него – и у вас будет шанс побороться за контракты; не вступайте – и у вас не будет никаких шансов вообще. Лично он ненавидел коррупцию и отнес бы себя скорее к «евроскептикам». И бывали моменты – например, как только на экране телевизора появлялось одиозное лицо Жака Делора, – когда он чувствовал себя чуть ли не «евроненавистником» и готов был присоединиться к мнению, что отношение к Европе покойного маршала авиации сэра Артура Харриса было самым практичным.
Что он действительно не переваривал, так это чуть ли не религиозную горячность, с которой проевропейски настроенные фанатики отдавались своему делу. Все они пользовались одной и той же лексикой и перемежали свои и без того до идиотизма бессвязные речи совершенно дурацкими метафорами. Все они, как и Эшер, употребляли возвышенные слова о «европейской мечте» или «европейском видении». Это не было ни мечтой, ни видением, считал Дартингтон. Он посмотрел эти слова в словаре. Одно из значений у них было общим и, в данном случае, более точным – «галлюцинация».
Однако он должен был признать, что предложенные Эшером замыслы чем-то ему импонируют. Будет что рассказать своим внукам! Нет, решил он по размышлении, об этом он, видимо, не сможет рассказать никому. Но какова мысль! Уже сама по себе возбуждает! Опять это слово, но, черт подери, – почему бы и нет? Моложе он не становился, а в жизни каждого мужчины должно произойти что-то такое, о чем можно было бы потом вспоминать. Мальчишка-мастеровой, ужасно покалечившийся в восемнадцать лет в результате аварии на стройке, теперь собирался потрясти мир. До наступления уик-энда вся его энергия была направлена на то, как сохранить компанию в условиях глубокого спада, обрушившегося на строительную индустрию. Может быть, это именно то, что нужно, чтобы вытащить его из подавленного состояния…
Мужчины закончили ленч незадолго до наступления трех часов и снова прошли на палубу. Эндрю разлил кофе из серебряной турки. Погода стояла умиротворяющая и даже расслабляла, и Дартингтон вдруг понял, что чувствует себя на седьмом небе. Что за жизнь, подумал он. Тебе уже шестьдесят, а тут вдруг подворачивается такое дело.
– О'кей, Роджер, я заинтересовался. Я очень захотел этим заняться. Думаю, что знаю, с чего следует начать.
– Прекрасно! – прогудел Эшер. – Прекрасно! Если можно так выразиться, очень разумное и патриотическое решение.
Он сделал паузу, и в его голосе появились торжественные ноты:
– Теперь я могу вас конфиденциально заверить, что правительство не оставит вас в накладе.
– Не понял. Мне показалось, вы упомянули о том, что правительство не знает о нашем разговоре.
– Все верно. И официально они так ничего и не узнают о вашем участии –
– Что вы имеете в виду?
