аранжировки, а…
— То настроение, которое она создавала?
— Да нет, дело даже не в настроении. — Кессель крепко держал рычажок в руках. За него можно было не бояться — Я потом нашел нужное слово. Есть слова, смысл которых утрачивается от слишком частого употребления. Но иногда они приходятся к месту… Хотя это бывает очень, очень редко, Это была
— Тогда он, выходит, и до сих пор еще жив. Если взять год в среднем за двадцать пять лет, то он должен умереть в 2002 году.
— …Но даже маленькие таланты опережают свое время. Вообще думающие люди живут быстрее не думающих.
— Таких мало, — отозвался Греф, продолжая чертить. — В лучшем случае — один процент.
— Возможно, ты прав, — согласился Кессель, — но речь не об этом. На самом деле время устроено еще сложнее, и в жизни человека бывают секунды, за которые он успевает оторваться от окружающих на целые годы. Хотя разница в несколько
Греф быстро взглянул на Кесселя — так быстро, что ему не пришлось даже прерывать начатую линию, — но этого взгляда ему было достаточно, чтобы убедиться: Кессель готов упустить рычажок Он тут же отозвался, не отрывая взгляда от ватмана:
— Когда разница составляет меньше часа, это и называется страсть?
— Примерно так, — вздохнул Кессель, откидываясь на спинку кресла.
— Да, но как это описать? — спросил Греф.
— Разве только стихами, — согласился Кессель.
— Нет, — возразил Греф, — Стихами тоже нельзя. Это… Как ты сам сказал, это нечто иное. Скорее, сюжет для гобелена.
— Да, — сказал Кессель, — ты прав. Это гобелен. Черный Замок и все прочее… Да-да. Но Юлии там нет, есть только едва намеченный контур. Тебя, кстати, не удивляет, что я, такой ненавистник всяких южных стран, поехал с Юлией именно в Тоскану?
— Такой гобелен, наверное, можно было создать только в Тоскане…
— Сначала я предложил ей: поехали в Скапа Флоу.
— Куда?
— В Скапа Флоу. Совершенно дикий уголок: зеленое море да скалы, будто покрытые ржавчиной…
— В Шотландию? Зимой?
— Именно зимой! Когда туман покрывает…
— Я где-то читал, что даже среди больших любителей северных стран мало кто способен по достоинству оценить красоты шотландского побережья…
— Может быть, но главное — Юлия сказала, что боится морской болезни. А потом она предложила Тоскану. И оказалась права. Она вписалась в замок Кастельнеро как та самая недостающая фигура на гобелене.
— Она уже была там раньше? Приезжала?
— Нет. И больше никогда не поедет. Знаешь, как разбивают бокал, чтобы из него не пил больше никто другой…
— Ты что, спалил Кастельнеро? Чтобы больше никто не привез туда свою Юлию… — Греф снова бросил чертить и обернулся к Кесселю — Изумительная картина! Я ее так и вижу. Вечереет. На западе громоздятся тучи. И — великолепный акт вандализма: Кастельнеро пылает, огонь пощадил лишь кипарисы… Подожди, не прерывай меня, — сказал Греф, — я хочу дорисовать эту картину. В замке, среди палящего жара, в последний раз оживает и корчится гобелен. И кажется, будто фигурка Юлии с криком боли пытается вырваться из пламени, но оно уже охватило гобелен и тот мгновенно исчезает в его прожорливой пасти. — Греф снова вернулся к работе: — Отныне и до тех пор, пока… — он задумался на минуту, но тут же продолжил: — …Пока бессмертные звезды и сияющий Феб-Аполлон не сойдут с предначертанных им путей, эти древние стены не испытают такого жара любви, какой подарила им Юлия… Или что-нибудь в этом роде. Да, такая картина стоит восьмидесяти шести тысяч. Замок хоть был застрахован?
— Мы его не поджигали. Замок цел. Но Юлия больше туда не приедет. И я не приеду — ни с ней. ни с кем-либо еще. Хотя я понял это, пожалуй, только сегодня. Мне даже кажется…
Альбин Кессель запнулся.
— Я тебя слушаю, — сказал Греф.
— С тех пор мне кажется, что в моей жизни все уже свершилось. Альбин Кессель испытал все, что было ему предначертано. Его дело закрыто.
— И ты с тех пор даже не писал ей?
— Почему же, писал.
— Но она не отвечала?
— Отвечала. Но однажды она написала, что чувствует себя несчастной и неспокойной. Несчастной, потому что она не со мной, а неспокойной, потому что у нас с ней получается «тайная связь». А мы с ней связаны настолько более высокими и прочными узами, что тайная связь между нами просто неуместна… Кроме того, без нее она по крайней мере будет чувствовать себя только несчастной.
— Она — умная женщина, — заметил на это Греф — А ее муж, он что-нибудь заметил?
— А она ему однажды взяла и все рассказала.
— Все?
— Ну, почти все. Она сказала, что наконец встретилась с человеком, которого давно знала и ждала, и провела с ним неделю в Тоскане, и что с этим счастьем ничто и никогда не сможет сравниться…
— И что же он?
— Она рассказывала минут сорок. Это было в субботу, уже ближе к вечеру — Юлия мне все это описала. По телевизору шла спортивная передача. Через сорок минут он встрепенулся и спросил: «А? Что ты говоришь, дорогая?» —»Ничего», — ответила она. Тем дело и кончилось.
— Он что, ничего не слышал?
— Видимо, так.
— Ну хорошо, — продолжал Греф, — а Рената? Ты ей что-нибудь говорил?
— Нет. Но вовсе не по той причине, по которой миллионы мужей не говорят миллионам жен, что ездили с… — Кессель остановился, собрался с духом и начал заново: — Что ж, по-твоему, я должен был сказать Ренате, что после знакомства с Юлией я специально и совершенно сознательно выбирал сначала Линду, потом Вильтруд, а потом и ее самое, то есть саму Ренату, потому что они похожи на Юлию? И что я женился на ней только потому, что думал: Юлии мне не видать, поэтому я выбираю ту, которая больше всех на нее похожа? Разве я мог сказать это Ренате?
Еще позже, примерно год спустя после этого разговора. Вермут Греф в последний раз вспомнил о Юлии. Этот разговор он начал сам, чего за ним вообще никогда не водилось. И было это не во вторник, а в четверг утром: Кессель и Греф ходили в Дом художника на какую-то выставку, где провели больше часа, после чего зашли в «Китайскую башню».
Был конец июля. В Английском парке почти не было народу. Не было ни студентов, у которых уже
