Латунное сердечко или У правды короткие ноги

— И за одну эту неделю, которую ты провел с Юлией, ты просадил все свои восемьдесят шесть тысяч?

— Все… Хотя уже не свои. Федеральная секретная служба неожиданно передумала, и… Да мне уже не так много осталось выплатить: если у меня примут сценарий о Беллини, да «Бутларовцев» повторят пару раз, то я с ними рассчитаюсь.

— «Спонсор передачи — Федеральная секретная служба»?

— То есть?

— Ну, они могли бы пустить это где-нибудь в титрах перед твоим «Беллини». Немецкое телевидение, правда, не любит такие штуки. зато по австрийскому я сколько раз это видел. Раз уж ты пишешь, так сказать, для Бундеснахрихтендинста.

— А что? Идея неплохая. Пожалуй, я предложу ее фрау Маршалик, — засмеялся Кессель.

— Но все-таки, — продолжал Вермут Греф, — как тебе удалось, промотать за одну неделю такую кучу денег? Целых восемьдесят шесть тысяч марок? И как на это отреагировала Рената? А тем более муж Юлии?

— Муж Юлии занимается благородным делом спортивной коммерции, то есть торгует теннисными носками и лыжной мазью у себя в Байрейте; я не вижу в этом ничего плохого — по-моему, он там то ли генеральный поставщик, то ли полномочный представитель какой-то фирмы… Вообще он человек уникальный, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь настолько жил своей профессией. Кроме теннисных носков и лыжной мази, его в жизни ничто не интересует, даже в свободное время. То есть, конечно, в зависимости от времени года: летом — теннисные носки, зимой — лыжная мазь… Он на это никак не отреагировал, потому что ничего не знал.

— Не знал, что его жена уехала на неделю неизвестно куда?

— А он сам уехал. В Брюссель — или в Стокгольм, я уже не помню, там проходила какая-то выставка спортивных товаров, и он поехал туда.

— А ребенок?

— У Юлии есть подруга, она живет в Саарбрюккене. Она все знала. Юлия сказала, что поедет к этой подруге и проведет у нее неделю. На самом деле у подруги остался только ребенок.

— А сама она?…

— Поехала со мной в Тоскану, — сообщил Кессель.

— Восемьдесят шесть тысяч марок! — присвистнул Греф, продолжая работать над чертежом — А вы не боялись, что ребенок проболтается?

— Генеральный поставщик теннисных носков не разговаривает со своим ребенком. То есть разговаривает, конечно, но не об этом. Он по-прежнему обращается с ним как с младенцем — за своим теннисом он даже не заметил, что ребенку уже десять лет, говорит Юлия. Да он больше ни о чем говорить и не умеет, кроме как о носках летом и мази зимой. Правда, малыш и сам уже немного играет в теннис, и на лыжах отец его тоже ходить научил. Но у него, конечно, еще плохо получается. Во всяком случае, проблемы спортивной коммерции с ним пока обсуждать нельзя. Да и потом он редко бывает дома, этот генеральный поставщик. Обедать он. правда, приезжает, но за обедом не говорит почти ничего, кроме: «когда я ем, я глух и нем». Потому что его самого так воспитали, говорит Юлия. В остальное время он бывает дома, только когда по телевизору показывают спортивные передачи.

— А Рената?

— Рената думала, что я в Берлине.

— А ты вместо этого взял отпуск…

— Это мне. кстати, тоже припомнили: отпуска-то я как раз и не брал. В то воскресенье, когда бабуля Вюнзе подняла вселенский вой — это было 13 ноября, — я сразу улетел в Берлин. В письме Юлии говорилось, что до двадцать второго господин генеральный поставщик будет в Брюсселе — или в Стокгольме — и что четырнадцатого она ждет меня в Саарбрюккене. Сам понимаешь, в таких условиях мне просто некогда было писать заявление на отпуск. После смерти Бруно в Берлине все и так пошло кувырком. Кроме того, мне уже прислали уведомление, что тридцать первого января я должен сдать сменщику ключи и полномочия. Так что просить об отпуске было даже неприлично.

— И ты вместо этого просто взял и полетел в Саарбрюккен.

— Во Франкфурт, потому что в Саарбрюккен самолеты не летают. А оттуда на поезде…

— Восемьдесят шесть тысяч марок, — вздохнул Греф — За одну неделю!

— …В Тоскане.

— И все-таки: восемьдесят шесть тысяч марок! Ты что, покупал бриллианты?

— Нет, — вздохнул Кессель, — Она не принимала подарков. Она не взяла даже туфли, прекрасные туфли, которые ей очень шли — мы увидели их на одной распродаже во Флоренции. Она ничего не хотела брать от меня.

— Куда же ты тогда дел эти восемьдесят шесть тысяч?…

— Ну, во-первых, была зима. В Тоскане зимой тоже холодно, между прочим. Замок, который я снял, надо было топить, причем хорошо топить, чтобы все прогрелось: так хотела Юлия. Кастельнеро — «Черный Замок», недалеко от Сиены. Такой только во сне и увидишь. Юлия сказала, что всю жизнь мечтала о таком Черном Замке. Даже на террасе топили, большими такими электрическими рефлекторами. Одно это стоило кучу денег. А потом еще оркестр. Сорок человек. И повар. И горничная. И мальчик на побегушках… То есть это я его так называл, на самом деле это был взрослый мужчина и ездил он на автомобиле Мы посылали его в Сиену за покупками. Ах. если бы я мог…

Кессель умолк. Наступила тишина; лишь перо Грефа мерно поскрипывало по плотной бумаге. Какое- то время Греф тоже молчал; наконец он перестал чертить и обернулся к Кесселю. Его поразило не то. что Кессель умолк, а совершенно иной тон, которым тот произнес последние слова, как будто внутри у Кесселя соскочил какой-то рычажок и вместо привычной иронии вдруг зазвучала совсем иная струна, как будто в душе Кесселя вдруг открылся какой-то совершенно иной, такой необычный уголок, о существовании которого Греф даже не догадывался…

— …Что? Если бы ты мог — что? — обеспокоенно спросил Греф.

Но Кессель уже пришел в себя, рычажок встал на место, и разговор продолжался в том ироническом тоне, какого Кессель всегда придерживался с Вермутом Грефом:

— «Беллини» у меня получается не так, как мне бы хотелось Не то, чтобы я писал левой ногой — нет, я как раз очень стараюсь, и работа по-прежнему доставляет мне удовольствие. Но все равно получается что-то другое. Не то, чего я хотел.

Греф спросил, снова принимаясь за чертеж:

— А если бы ты писал о Юлии… Это было бы то?

— Это… — начал было Кессель и снова умолк, и Греф почувствовал, что рычажок вот-вот соскочит, но Кессель вовремя поймал его и больше уж не отпускал. Откашлявшись, он продолжил: — Ты знаешь, как выглядит женское тело при свечах? Электричество — мертвый свет, это оно лишило нас любви к женскому телу.

— Поэтому ты пачками закупал свечи, причем самого лучшего сорта. Теперь понятно, куда ушли деньги.

— …В воскресенье, в последний день перед отъездом, луна была такая огромная — до полнолуния оставалось всего дня два. Я сказал ей, что вино отравлено, что это я подсыпал туда яд. Она придвинула к себе канделябр и выпила все до дна.

— Но на самом деле яда не было?

— Но мы вели себя так, как будто он там был.

— И при этом играл оркестр…

— Да. Правда, за стеной, в соседнем зале…

— А что они играли?

— Это сложный вопрос. Капельмейстер, которого я нанял, молодой, оказался довольно толковым парнем: он откопал где-то совершенно невероятную аранжировку «Капулетти и Монтекки»…

— …Винченцо Беллини.

— Да. Вообще я против таких аранжировок — Якоб Швальбе от нее, наверное, в гробу бы перевернулся. Но меня в данном случае интересовала не оценка и не… музыкальная оправданность такой