брюки и отправился на прогулку по пляжу.
До Морсо было километров тридцать. Когда Кессель около двух часов вернулся со своей затянувшейся прогулки, Рената была в прекрасном настроении, хотя и встретила его легкими упреками. Она искупалась — правда, у самого берега, потому что из-за прибоя нельзя было далеко заплывать, — а купание всегда приводило ее в хорошее настроение. Она быстро все собрала, и они поехали сначала домой — «оставить вещи, а то чемоданы Курти не влезут в багажник. У него всегда бывает очень много вещей», сообщила Рената, — а потом в Морсо. Кессель сказал было, что лучше останется в Сен-Моммюле, потому что машина маленькая, места и так мало. «Нельзя, — шепнула ему Рената, — я же сказала: Курти приедет с девушкой. Надо было как-то объяснить это ребенку. Я сказала ей, что это твоя девушка».
На целых несколько секунд Кессель лишился дара речи. Наконец он открыл рот, но сумел вымолвить только:
— Однако между нами все останется по-прежнему.
— Конечно, — шепнула Рената. Оглянувшись, не смотрит ли Зайчик, она поцеловала Кесселя в щеку.
Г-н д-р Курти Вюнзе был приземист и кругл, на нем было что-то вроде куртки-ветровки со множеством молний, пряжек и карманов, у него были рыжие волосы и рыжая борода. Но это был не дьявольски-огненный рыжий цвет, как у Якоба Швальбе, а какой-то матовый, морковный. Волосы на голове и бороде были почти одинаковы: они торчали острыми, мягкими спиральками и росли как бы двумя пучками, один из которых тянулся ото лба вверх, другой от подбородка вниз. Протягивая ему руку, Кессель подумал: если бы он однажды надумал отпустить баки, они торчали бы у него еще вправо и влево, и тогда он превратился бы в законченное подобие розы ветров.
Зайчик прыгала то на одной ноге, то на другой, сипло выкрикивая:
— Как я рада, как я рада! Папочка приехал! Мамочка, что ж ты не поцелуешь нашего папочку?
Вот подлая тварь, подумал Кессель. Она ведь наверняка давно все знает.
Курти и Рената замялись, но Зайчик не отставала. Рената послала извиняющуюся улыбку Кесселю, Курти — своей девушке, и Рената чмокнула Курти куда-то в подбородок.
— Нет, нет, — квакала Зайчик, — только в губы!
— Она и поцеловала меня в губы, — попытался оправдаться Курти.
— Неправда! — обиделась Зайчик. — Я точно видела!
Но Курти взялся за свой багаж (это были не чемоданы, а так же, как и у Зайчика, нечто вроде бесформенного рюкзака плюс большое количество пластиковых пакетов; Гундула, его девушка, несла старый матерчатый чемодан, перетянутый ремнем, потому что у чемодана был только один замок) и постепенно — правда, не без труда — уложил все в маленькую машину.
Гундула была на голову выше Курти, очень худа и обладала самыми грязными ногами, которые Кессель когда-либо видел в жизни. Заметив, что Кессель смотрит на ее ноги, Гундула сказала извиняющимся тоном:
— Мы тридцать шесть часов провели в дороге.
— Да, я понимаю, — сказал Кессель.
— Я взяла с собой только сапоги — продолжала Гундула, — но в них слишком жарко. В поезде была такая жара.
— Обращайся к Гундуле на «ты», — шепнула Рената Кесселю, — чтобы Зайчик ничего не заметила. Ты же мне обещал!
— Что-то я этого не припомню, — усомнился Кессель.
— Я прошу тебя! — взмолилась Рената.
Кессель избрал нечто среднее, решив вообще никак к ней не обращаться, что было совсем нетрудно, к тому же этого никто даже не заметил, потому что Зайчик с д-ром Вюнзе всю дорогу говорили за восемь человек.
Маленькая машина Ренаты ползла по одному из тех малоезжих прямых шоссе, что отходят от большого автобана Север-Юг, лежащего на двадцать километров дальше вглубь страны, соединяя его с городками на побережье. Рената сидела за рулем, рядом с ней помещался д-р Курти Вюнзе, держа между колен Зайчика. Кессель сидел сзади слева и был занят тем, что всячески старался избежать соприкосновения своих ног с ногами Гундулы. Гундула только улыбалась. Кессель прикинул: ей двадцать один год, значит, она родилась в 1955-м (двадцать один, то есть столько же, сколько было Юлии, когда Кессель с ней познакомился. Но с Юлией
Гундула все улыбалась. У нее был длинный подбородок, плоское лицо и заколотые волосы цвета соломы — сбоку что-то вроде слегка подвитого чуба или челки, сзади пучок. Такие прически, вспомнил Кессель, были в моде в старые недобрые времена: это была арийская прическа. Поскольку родилась Гундула в 1955 году, таких грехов на ее совести не могло быть. Заметив, что Кессель внимательно изучает прическу Гундулы, Рената решила взять ее под защиту: «Сейчас это опять входит в моду». Что ж, подумал Кессель, навязать себе эту даму в качестве «моей девушки» я, во всяком случае, не позволю.
Он стал представлять себе в лицах ту сцену, которая разыграется — нет, которую разыграет он, Кессель! — тотчас же, как только они приедут в Сен-Моммюль-сюр-мер. Главное — начать, а там уж всем действием будет управлять он один. Вот здесь расположен его номер, слева — двойной номер, где живут Рената и Зайчик, еще левее — номер, снятый, как он узнал, для Курти Вюнзи и Гундулы, но Гундуле придется — «Только в первое время!» — пообещала Рената — делать вид, что она живет в одном номере с Кесселем, и лишь поздно ночью пробираться к себе. «И чтоб никаких интрижек!» — шутливо пригрозила Рената. Однако настроение у Кесселя было настолько испорчено (Рената этого не заметила), что мысль о подобной интрижке его даже не развеселила, хотя в тот момент он еще ничего не знал о том, какие у Гундулы ноги. Кессель прикинул: размер, наверное, сорок второй. Она спокойно могла бы носить мои башмаки, подумал Кессель; это его потрясло.
Итак, сразу по приезде Зайчик, испуская сиплые сентиментальные звуки, побежит вслед за Вюнзе к нему в комнату. Гундулу уже предупредили, что ей — только на первое время! — придется поставить свои вещи в комнату к Кесселю. Ноги-то свои она не сможет оставить за дверью, подумал Кессель. А ее сапоги я просто вывешу за окошко. Может быть, подумал он, утром удастся раздобыть такие деревянные щипцы, которыми торговки на рынке достают огурцы из рассола (как будут «деревянные щипцы» по-французски? Надо посмотреть в словаре). Этими щипцами я буду собирать белье Гундулы — она наверняка разбросает его по всей комнате. А комната-то не ее.
— Почему у вас такой мрачный вид? — обратилась к нему Гундула.
— Простите? — встрепенулся Кессель.
— Я говорю, что у вас мрачный вид!
Рената снова обернулась и тихонько свистнула: это явно было предупреждение. Что опять случилось? — удивился было Кессель, но тут же сообразил: Гундула обратилась к нему на «вы».
— У меня всегда такой вид, — буркнул Кессель и отвернулся насколько мог к окну.
Значит, средняя комната будет свободна. И вот тогда он, Кессель, мягко, но решительно заведет Ренату в эту комнату и скажет: Рената, скажет он, слушай, мне это все надоело. Рената, конечно, будет возражать, говоря что-нибудь вроде: «ну, неужели ты не понимаешь?» — но он, Кессель, скажет ей ясно и определенно: эта комедия недостойна взрослых людей. Мало того, что я тут уже сам себе кажусь лишним, что мне против воли навязывают какую-то девушку, которая не только носит имя Гундула и сапоги сорок второго размера, но еще и прическу, как у актрисы Хайдемари Хатхайер во время самых тяжелых ее запоев (да-да, он еще будет шутить, и его шутки будут полны сарказма), мало того, что я уже целую неделю практически шагу не могу ступить, а ты унижаешь себя настолько, что даже боишься признать себя моей женой — не ори, пожалуйста, наверняка скажет Рената, но орать он все равно будет, — так еще, скажет он, еще к тому же четверо взрослых должны разыгрывать дурацкую комедию ради какой-то сентиментальной Жабы с желтушными глазами, которая и без вас давно все знает, ты напрасно ее недооцениваешь. Я даю вам, г-ну д-ру Вюнзе и тебе, ровно полчаса, тридцать минут и ни секундой больше, и за эти тридцать минут
