лучше, если ты пока поспишь на диване. Я тебе там постелю.
— Ради малышки?
— Да. Только сегодня. Пока она не привыкла. Ей же только… Ну… В общем, для меня в ее возрасте это был бы настоящий шок.
— А как ты объяснишь ей, зачем тебе двуспальная кровать?
— Я ей объясню все, — пообещала Рената, — постепенно.
Если она даст тебе раскрыть рот, подумал Альбин Кессель.
— Значит ли это… — заговорил он вслух.
— Между нами все будет по-прежнему — Рената откинулась на спинку дивана, и юбка у нее задралась. На ней были трусики, состоявшие, в сущности, всего из двух белых треугольничков, одного спереди, другого сзади, связанных по бокам резинкой — такое бывало нечасто, даже в такие жаркие дни, как сегодня. Кессель заподозрил в этом некое заранее обдуманное намерение, а потому решил сегодня на приманку не поддаваться. Однако никаких намерений, судя по всему, не было: Рената заметила беглый взгляд Кесселя и одернула юбку.
— Она что, не знает, что мы женаты?
— Н-не совсем, — ответила Рената.
— Хм, — сообразил Кессель, — и что ты с ее отцом развелась, тоже не знает?
— Подобные вещи, — разъяснила Рената, — можно сообщать детям, особенно таким чувствительным и с лабильной психикой, лишь в крайне осторожной и доступной для них форме.
— Кстати, когда ты развелась со своим Вюнзе?
— В 1973 году, — сообщила Рената, — но…
— И ты воображаешь, что ребенок до сих пор не догадывается?…
— Я и Курти (Курти — это и был Вюнзе) еще тогда решили, что ребенку нужно рассказывать обо всем постепенно, по мере созревания ее психики.
— И до какой меры уже дозрела ее психика?
— Она знает, что мы с отцом сейчас не в лучших отношениях.
— Понятно, — вздохнул Кессель. — И когда ты собираешься рассказать ей остальное?
— Завтра, — объявила Рената.
— Значит, завтра я снова смогу ночевать в спальне?
— Ты можешь ночевать там хоть сегодня, но я буду спать здесь, если тебя это больше устраивает. Я согласна.
— Нет, нет, — запротестовал Альбин Кессель — Стели на диване.
— Спасибо, — сказала Рената и поцеловала Кесселя.
Кессель, однако, направился к телевизору и включил его.
— Сделай звук потише, — предупредила его Рената.
В ночь со среды на четверг, которую Рената Кессель провела в одиночестве на двуспальной кровати в спальне, ее новая дочь Керстин, «оскорбленная каракатица», — на кушетке в кабинете Альбина Кесселя, а сам Кессель — на диване в гостиной, ему приснилось, что он пришел в городскую библиотеку сдавать книги. Пересчитав их, девушка за стойкой сказала: «Спасибо. Все в порядке». Однако дома Кессель обнаружил на письменном столе еще одну библиотечную книгу. И тогда, во сне, он стал размышлять, должен ли он отнести в библиотеку и эту книгу или может оставить ее у себя, есть ли в библиотеке какая-то дополнительная проверка и не обнаружится ли при этой проверке, что он, Кессель, одну книгу зажилил.
Проснувшись от телефонного звонка и даже некоторое время спустя, Кессель все еще думал, оставлять или не оставлять у себя эту книгу. Хотя он уже полгода не брал книг в библиотеке — с тех самых пор, как бросил работать над «Хубами».
«Книга», — прочитал Кессель в соннике, означает «важное открытие». Выражений «библиотечная книга» или «чужая книга» не было, зато было «одолжить книгу: сбудется на третий день». Кессель сосчитал: четверг, пятница, суббота. Важное открытие в субботу, по дороге на юг Франции?
Кессель почистил зубы, побрился, маневрируя между ванной и кухней, чтобы приготовить себе завтрак и заварить чай. «Халат надень», — попросила Рената, войдя к нему утром, чтобы поцеловать на прощанье: она была одета и уже собралась уходить. «Не ходи нагишом, прошу тебя. Ты не обиделся?» — «Нет», — буркнул Кессель в ответ.
После ее ухода Кессель еще немного поспал. Тогда-то ему и приснился этот сон, незадолго перед пробуждением, перед телефонным звонком, который и оборвал его. Звонила Рената. Была половина одиннадцатого.
— Ну, как дела? — спросила Рената. Голос у нее был чрезвычайно бодрый.
— М-м?
— Я спрашиваю, как у вас дела?
— А-а, — наконец понял Кессель, — Она еще спит. Я тоже еще сплю.
— Вот сони! Не забудь: Зайчик пьет кофе с молоком.
— Кто?
— Зайчик, то есть Керстин. Я купила банку «Несквик». Это такой коричневый порошок. На кухне на столе — записка. Нужно согреть молока, а потом всыпать туда…
— А что, ребенок сам не может?
— У нее же каникулы!
— Ах, да, конечно. Хотя она пока все равно спит.
— И надень халат, не ходи нагишом.
— Ладно, — согласился Кессель.
— У меня посетители, я кладу трубку. Все, пока, до вечера!
Чай был заварен. Альбин завтракал на кухне. «Зайчик», — хмыкнул Кессель. Кажется, спит без задних ног этот Зайчик. Это, наверное, очень утомительно — так долго держать все в себе. Ни телефон тебя не будит, ни беготня между ванной и кухней, ни свисток чайника. Тем не менее кто спит, тот молчит, подумал Кессель. Носик у заварочного чайника был отбит, поэтому чай всегда проливался на скатерть. Часть гонорара за «Хубов» Кессель хотел потратить на покупку серебряного чайничка. Во-первых, это была его давняя мечта: красивый серебряный английский заварочный чайник на ножках, а во-вторых, из такого чайника, если он толково сделан, никогда ничего не проливается. И носик у него не отбивается. Если он упадет, то в самом худшем случае на боку образуется вмятина, которую можно осторожно выправить молотком — маленьким таким, хорошеньким молоточком. Но «Хубы» так и не вышли. Кроме весьма скромного аванса, что одно уже должно было насторожить Кесселя, он не получил за «Хубов» ничего. В принципе, подумал Кессель, за эти жалкие восемьсот марок он и не мог написать больше, чем две первые главы.
В 1973 году — Кессель тогда еще жил в опустевшей коммуналке, носившей гордое имя «Принц-регент Луитпольд», — к нему обратилось издательство Гроденберга. С Кесселем это случилось впервые в жизни: издательство само предложило ему работу. Тогда, в 1973 году, мода на книги о «народах мира» уже почти прошла: разные Ч.Ф. Вуды и Филиппы Ванденберги понаписали тьму популярно-доступных книг о финикийцах, кельтах, германцах, монголах и египтянах, в которых знание материала успешно заменялось журналистским наскоком и глобально-психологическим подходом. Г-н доктор Гроденберг, до сих пор специализировавшийся на книгах о животных и сельскохозяйственных календарях, слишком поздно решил влиться в струю и взяться за издание книг о разных народах. Из авторов первого разряда он не мог позволить себе пригласить никого — Грасс и Белль, Консалик и Зиммель не стали бы писать на такие темы, тем более для какого-то Гроденберга. Более мелкие авторы давно уже заключили договоры с более крупными издательствами. И тогда г-н доктор Гроденберг через Якоба Швальбе, бывшего одно время членом славной коммуны «Принц-регент Луитпольд» и знавшего в лицо всех на свете, вышел на Кесселя.
Альбин Кессель был литературным отщепенцем уже хотя бы потому, что писал — за единственным исключением — только короткие стихотворения и афоризмы. Он был ленив и предпочитал малые формы. Кроме того, у него была привычка терять или куда-то засовывать свои рукописи. Если ему, что бывало
