Чемодан он взял с собой.
— Слава Богу, хотя бы чемодан не забыл, — закончил Гюльденберг, падая на сиденье.
— Куда теперь? — спросил Луитпольд, волею судьбы оказавшийся за рулем.
— Теперь в отель. — скомандовал Гюльденберг, — Нам остается только ждать.
Барон фон Гюльденберг и Альбин Кессель сидели в помещении, которое в «Синем Медведе» гордо называлось баром (Луитпольд отпросился у барона выйти в город. «Да, конечно, но к шестнадцати часам извольте вернуться». -»Слушаюсь, господин барон»). Кроме них, в баре никого не было. Большинство кресел были драные, остальные просто лоснились от грязи. В углу стоял сломанный телевизор. На одном из столиков лежала куча газет и журналов, зачитанных до дыр. Шел дождь. Был конец осени, мертвый сезон, и в гостиницах еще не топили. Барон сидел в шерстяной накидке, застегнув ремешок на вороте, и страдал. Рядом с ними в кадке красовалась раскидистая пальма, скорее всего, искусственная, потому что в этом углу даже летом света для нее было слишком мало. Единственное окно «бара» выходило на задний двор.
Гюльденберг уже несколько раз взывал к официанту, однако никто не подошел. «Вы выпьете со мной грога, герр Крегель?» — осведомился он наконец и поднялся с места. Гюльденберг нашел кухню и вступил в переговоры с крайне недовольным официантом, который потом все-таки принес им два грога, точнее, два небрежно выполненных полуфабриката: стакан горячей воды, рюмочку рому и ломтик позавчерашнего лимона в крохотной железной давилке с немытой ручкой.
— За такой грог, — сообщил герр фон Гюльденберг, чей прибалтийский акцент почему-то заметно усилился, — мой покойный отец велел бы выпороть камердинера, а дед, пожалуй, повесил бы его за ребра. — Он перелил содержимое рюмки в стакан и тщательно перемешал. — Надеюсь, Бруно объявится до прихода шефа, иначе нам всем несдобровать.
— Вы можете мне объяснить, — начал Кессель, — зачем понадобилось отправлять Бруно поездом? Почему мы не взяли рацию с собой?
— Можно подумать, что вы никогда не слышали о правилах конспирации. Вы же были на курсах.
— Какая же это конспирация? — удивился Кессель. — Ясно ведь, что везти рацию в машине не только проще, но и надежнее. Машины на границе вообще не проверяют.
— Допустим, — сказал барон — Допустим, что так действительно надежнее, чем поручать ее этой патлатой пивной бочке. Но мы не имеем права. Потому что наш враг — как вы думаете, кто? Русские? Нет Гэдээровская «Штази»? Тоже нет. Это наши противники, но не враги Враги же для нас — наши собственные гражданские службы: почта, от которой мы вынуждены скрывать и наши факсы, и наши подслушивающие устройства, налоговая инспекция, которой мы рассказываем сказки чтобы скрыть заработки своих агентов, газовая компания, полиция… Вот это — наши враги. И пограничники тоже. Наши собственные пограничники.
— Но я все равно не понимаю, — не согласился Кессель, — почему именно Бруно? Он же может выкинуть все, что угодно.
— Надеюсь, вы помните, герр Крегель, что мы с вами в настоящую минуту выполняем оперативное задание Федеральной службы безопасности?
— Да, конечно, — согласился Кессель.
— Вот видите. Об этом известно лишь одному пограничнику на нашей стороне и одному — на австрийской. Бруно может без проблем пересечь границу тогда и только тогда, когда оба они дежурят одновременно. За весь декабрь месяц дежурство у них совпадает только сегодня, с двенадцати до двух.
Когда Кессель осознал, что участвует в секретной операции, успех которой буквально висит на волоске, у него по спине даже пробежал холодок — впервые за все время нахождения на секретной службе.
— Таким образом, «окно» на границе остается открытым всего лишь в течение двух часов, — продолжал барон, пытаясь вытряхнуть из своей бутылочки еще хотя бы пару капель рома. — Только Бруно знает обоих пограничников в лицо. Весь план продуман до мелочей.
— Так вот почему так важно было посадить Бруно именно на поезд одиннадцать ноль четыре! — сообразил Кессель.
— Конечно, — подтвердил Гюльденберг.
— И теперь этот план провалился, — подытожил Кессель.
— Вот именно, — вздохнул Гюльденберг — Остается надеяться, что Бруно хотя бы успеет приехать до прихода шефа.
— Но если Бруно опоздал, как он перейдет границу с таким необычным чемоданом? Другие-то пограничники его не знают.
— Бруно — существо загадочное, — почти мечтательно произнес Гюльденберг, — Чем больше я о нем думаю, тем меньше понимаю. Вы когда-нибудь видели, чтобы человек столько пил? И я не видел. Как это ему удается? Загадка. Другой бы на его месте давно отдал Богу душу. Когда Бруно спит? Это тоже никому не известно. Возможно, он спит на ходу, по пути от одного кабака к другому. Кто угодно скажет, что такую жизнь долго выдержать невозможно. А Бруно выдерживает. Факт, как говорится, налицо.
— Думаете, ему удастся пронести чемодан через границу?
— Это-то само собой, — заверил его Гюльденберг, — Главное, чтобы он успел приехать сюда раньше начальника. Вот если он не успеет, это действительно катастрофа.
Начальник вернулся в три часа. Бруно еще не было, однако никакой катастрофы не разразилось, потому что Курцман и так вернулся злой как черт. Швырнув на диван бумажный пакет с надписью «Хофмюллер, торты и пирожные», чего ом в отношении предметов кондитерского искусства никогда не позволял себе делать, Курцман выругался, плюхнулся в широкое засаленное кресло, рявкнул: «Официант!» — и выругался снова. На слова Гюльденберга о том, что Бруно еще нет, он почти не отреагировал, заметив лишь: «Ох уж мне этот Бруно», снова воззвал к официанту и, когда тот так и не явился, разорвал пакет из кондитерской чуть ли не в клочья и принялся одну за другой пожирать три порции знаменитого захеровского торта.
— Нет, какая скотина, — проворчал он, — эсэсовец недобитый!
— Ратхард? — догадался Гюльденберг.
— Конечно Ратхард, кто же еще!
— К/л или о/и? — вполне профессионально осведомился Кессель.
— Кличка, — сообщил Курцман — Недолго ему осталось ее носить. Открытое имя — Майер. Одно слово — эсэсовец.
— Опять не явился? — спросил Гюльденберг.
— Опять! — со злостью подтвердил Курцман. — В июне он тоже не явился на встречу. Тогда он заявил, что у него, видите ли, был грипп. В июне! Ну скажите, кто болеет гриппом в июне?
— Да, но сейчас декабрь, — начал Кессель, — сейчас как раз…
— Ничего не «как раз»! — оборвал его Курцман — Еще весной он подложил такую же свинью Брудеру (Брудер был предшественником Кесселя в «Ансамбле». В сентябре его перевели в Пуллах; Кессель знал о нем лишь по рассказам).
— Он же знает, — сказал Гюльденберг, — как мы его ценим. Кроме того, он работает на нас бесплатно.
— Бесплатно или не бесплатно, — закричал Курцман, — но нам давно пора от него избавиться!
Ратхард, он же Майер — о нем Кессель тоже знал по рассказам, — служил во время войны в СС, однако после войны никто почему-то даже не поинтересовался, чем он занимался при нацистах. В 1945 году он перебрался в Австрию, решив без хлопот отсидеться пару лет. В Зальцбурге ему удалось открыть мебельный салон, и он остался там навсегда. Однако его любовь к «фюреру» и всему, что с ним связано, с годами нисколько не уменьшилась.
Его мебельная торговля процветала, и он мог позволить себе жертвовать крупные суммы в кассу то одной, то другой правой партии как в Австрии, так и в Германии. Для уяснения его политических убеждений достаточно сказать, что баварская ХСС была для него слишком левой. Ей он подарков не делал.
Ратхард выписывал все фашистские и прочие ультраправые газетенки, но главной своей целью считал тем не менее работу на БНД. Контакт с секретной службой послевоенной Германии он завязал еще в
