— Вам завернуть?
— Выкиньте это на помойку, — разрешил Гюльденберг по некотором размышлении. Потом он расплатился, и все трое отправились в «Ципфер Бирштубе». Бруно несся вперед, как лошадь, почуявшая родную конюшню.
— Так и быть, открою вам один служебный секрет, — сказал фон Гюльденберг Кесселю, когда Бруно направился в туалет — Не надейтесь, что переезд в Берлин избавит вас от общества Бруно.
Это грозное предостережение прозвучало часов в одиннадцать, когда Кессель, расслабившись, отдыхал от всего пережитого. За это время они, конечно, успели побывать далеко не в одной только «Ципфер Бирштубе». Там Бруно досидел примерно до половины седьмого. Оттуда он захотел пойти в ресторан «Мозер», находившийся прямо напротив, но путь им преградил метрдотель: смерив взглядом огромный чемодан, а главное — ноги Бруно, одетые в уже промокшие фиолетово-красные носки и сандалии не по сезону, он сказал, что мест в ресторане нет, хотя за столиками, накрытыми белыми скатертями, сидело всего человека три. не больше, что было прекрасно видно через стеклянную дверь. Не помогло даже троекратное «ура», провозглашенное Бруно в честь Габсбургско-Лотарингского дома. Поэтому все трое пошли сначала в «Кафе Томазелли», потом — в «Штернброй», потом зашли в какой-то стоячий бар без названия, а потом — к «Августинцам», откуда часов в десять снова направились в «Ципфер Бирштубе». Там уже играла музыка, и Бруно, начавший понемногу приходить в себя после мытарств в обувном магазине, заказал по очереди «Ла Палому», «Марш императорских егерей» и «Эрцгерцога Иоганна», текст которого пропел сам под аплодисменты публики, после чего потребовал «Серенаду То-зелли», которой продирижировал от начала и до конца, вместо дирижерской палочки размахивая одной из новоприобретенных сандалий.
Кессель отнюдь не был противником пивных, а тем более ресторанов; можно сказать даже, что в ресторанах, кафе и тому подобных заведениях он провел никак не меньше четверти своей жизни (за вычетом сна, разумеется), однако и он уже начал уставать. После всего этого пива, вина, кофе, коньяка и шампанского, выпитого сегодня, он уже не знал, что заказывать, ему больше ничего не хотелось, от прокуренного воздуха он охрип, и шум пивной тяжело отдавался у него в голове.
— Бруно, конечно, забавный тип, — сказал Кессель, — и неплохой малый, но выносить его общество долго невозможно.
В ответ на это барон и произнес свое предостережение.
Три недели назад в Ансамбль наведался дядюшка Ганс-Отто, он же герр Винтерберг. О визите, конечно, было сообщено заранее, так что на службу явилась даже фрау Курцман. Кессель в эти дни был окружен редкостной теплотой и вниманием. Даже Курцман предложил ему взять один из двух кусков знаменитой баварской запеканки с сыром, только что купленной для него верной Штауде.
Дядюшка Ганс-Отто внимательно осмотрел все, остался доволен и зачитал пару отзывов, в которых деятельность А-626 характеризовалась с самой лучшей стороны.
— А-626, — сказал он, — это лучшее мое детище. Образцовое отделение.
Затем он послал Луитпольда вниз, к своему шоферу, чтобы тот взял у него «спецящик». В ящике было шесть бутылок «Круга». Штауде принесла бокалы. Все уселись за круглый стол в кабинете шефа.
— Ну что ж, давайте, — сказал дядюшка Ганс-Отто.
Кессель откупорил первую бутылку шампанского и разлил по бокалам. Зазвучали тосты, после чего дядюшка Ганс-Отто объявил, что у него есть новость для герра Крегеля — «моего дорогого племянника, как вы все прекрасно знаете». С 1 января 1977 года Кессель назначался начальником нового отделения в Берлине с соответствующим повышением оклада.
— Вот это карьера! — ляпнула фрау Штауде, на которую шампанское вообще плохо действовало, особенно после обеда.
В принципе, продолжал дядюшка Ганс-Отто, новое отделение уже готово: у него есть служебный номер, А-626/1, и кодовое название: «Букет». Как явствует из номера, оно пока будет считаться филиалом отделения А-626, но со временем его расширят и сделают самостоятельным.
Снова зазвучали тосты.
Новое отделение в Берлине открывалось главным образом как явка для двух информаторов, австрийских граждан, подолгу там проживавших и в последнее время поставлявших особо важные сведения. Один из них был журналист и писатель, другой — дипломат в отставке. Кроме того, в новом отделении предполагалось установить радиоретранслятор.
— С первого января? — переспросил Кессель.
— Самое позднее, с первого февраля, — ответил дядюшка Ганс-Отто. Сегодня, три недели спустя, сидя в «Ципфер Бирштубе» в Зальцбурге, Кессель узнал, что Курцман принялся интриговать уже на следующий день после визита дядюшки: он пустил в ход все рычаги, чтобы Бруно тоже перевели в новое отделение. Позавчера, в понедельник, он получил подтверждение из Центра, что его ходатайство удовлетворено.
— А меня, выходит, это не касается, хоть я и начальник? — возмутился Кессель.
— Курцман сообщил в Центр, что вы согласны.
— А Бруно? Его хотя бы спросили?
— Бруно наплевать, где служить. Главное, чтобы кабаков там хватало. А Берлин, кажется, не может пожаловаться на отсутствие таковых. Но вы, пожалуйста, не говорите шефу, что узнали об этом от меня. Он собирался сказать вам об этом в самый последний день. Он боится, что иначе вы успеете этому помешать.
— Зачем же вы мне тогда об этом говорите?
— Чтобы вы все-таки успели вмешаться, если захотите. Думаю, что ваш дядюшка сумеет помочь и в этом. Только не выдавайте меня ни тому, ни другому.
— Но ведь и вы сами, герр фон Гюльденберг, наверное, мечтаете избавиться от этого более чем сомнительного коллеги?
— Видите ли, мне уже шестьдесят четыре. До пенсии мне остался всего год. Что бы ни вытворял Бруно, меня это уже не волнует. Что же касается А-626… Вы сами знаете, что это за лавочка. «Образцовое отделение», как бы не так! В Берлине же для вас главное — поскорее встать на собственные ноги. Не обращая внимания на Бруно, а тем более на герра Курцмана.
Бруно вернулся из туалета. Кессель почувствовал, что смотрит на него какими-то иными глазами. Однако предпринимать что-либо против этого сюрприза, подложенного его любимому отделению А-626/1, кодовое название «Букет», ему уже не хотелось. Для этого он чувствовал себя слишком усталым.
Бруно поднял бокал и начал произносить тосты — сначала, как мог припомнить Кессель. за эрцгерцогов Леопольда Освободителя, Фердинанда Освободителя, Карла и Иеронимуса Освободителя тож, потом еще за нескольких Освободителей (все из его излюбленной Габсбургско-Тосканской линии), и закончил лишь после того, как совершенно оборзевший мужик за соседним столиком рявкнул: «И за Пошел-ты-на-хер Освободителя, эрцгерцога тож!» Бруно потом сказал, что зальцбуржцы в массе своей лишены чувства патриотизма, потому что присоединились к Австрии слишком поздно, лишь в 1815 году.
Проснувшись утром с больной головой, еще полной пьяно-тупых мыслей (его разбудил будильник, поставленный на восемь утра), Кессель сообразил, где находится, лишь услышав далекую, но вполне разборчивую брань Курцмана.
Кессель быстро встал и по привычке посмотрел в окно. Дождь все еще шел, и снег тоже. Бреясь, моясь и одеваясь, он пытался восстановить в памяти последовательность вчерашних событий. Ярче всего вырисовывался образ Бруно, стоявшего на Моцартштеге и ломившегося в дверь какого-то кабака, в котором еще горел свет. Из-за занавески показался хозяин, отрицательно мотая головой. В этот самый момент часы на какой-то из ближайших церквей пробили два.
— Закрыто! — кричал хозяин.
— Нам надо выпить! — возражал Бруно.
Гюльденберг бросил их еще около полуночи, мотивировав это тем, что с него хватило вчерашней
