своим обязанностям он смог приступить лишь в конце мая, когда пришло наконец «добро» из Центра. К тому времени в отделении было уже два полных мешка секретной макулатуры. При этом Кесселю предлагалось привести герра Гримберга к присяге.
Церемония посвящения Эгона состоялась в той же Гостиной во вторник после Троицы, 31 мая. Эту почетную миссию взял на себя Бруно. Тем не менее у Кесселя осталось впечатление, что Эгон плохо понимал, в чем дело (правда, сообщение о том, что ему полагается аванс за июнь в размере 150 марок, он воспринял вполне адекватно).
Бруно велел Эгону прийти после обеда, к половине третьего (в это время автобусов не было, так что помешать торжественной церемонии никто не мог). Эгон явился уже в час, но пива ему не дали. «Потом», — пообещал ему Бруно.
Бруно накрыл белой скатертью телевизор в Гостиной (скатерть была из «приданого» Эжени, пожертвовавшей отделению целых две скатерти на благоустройство) и водрузил на него две свечки, а между ними — извлеченную из витрины модель восточно-берлинской телебашни. — Надо бы распятие, — сказал Бруно, — но я не знал, где его купить.
В половине третьего Кессель позвонил в колокольчик с надписью «Свобода» за пятнадцать восемьдесят. Он вдруг показался себе Дедом-Морозом (хотя снегурочка-Эжени сегодня была одета в строгий черный костюм).
— Погоди, — сказал Бруно Эгону, — сначала помой руки.
Эгон в этот день вообще во всем слушался Бруно.
— Картина «Рождественский вечер», — пошутил Кессель.
— Или «Утро перед казнью», — парировала Эжени.
Бруно зажег свечи и спел «Ла Палому».
— Это вовсе не шуточная песня, — заметил он — Когда мексиканцы решили расстрелять императора Максимилиана…
— Я знаю, — прервал его Кессель.
— Разве я вам уже рассказывал?
— Да, — признался Кессель.
— А я и не помню. Ну да ладно. Еще ее играли на похоронах Рингельнатца. Рингельнатц сам перед смертью велел исполнить ее на своих похоронах. Так что песня и в самом деле нешуточная.
— Ну, она во всяком случае серьезнее, чем «Эрцгерцог Иоганн» или «Серенада Тозелли», — согласился Кессель.
— Это точно, — подтвердил Бруно.
Бруно торжественно и серьезно пропел «Ла Палому» от начала до конца, глядя на импровизированный алтарь и крепко держа Эгона за пуку. В этом, собственно, не было нужды, так как Эгон от всей этой торжественности каменел прямо на глазах.
Когда Бруно закончил, Кессель подошел к Эгону и сказал (на большее у него просто не хватило фантазии):
— Господин Эгон Гримберг, поднимите правую руку и повторяйте за мной.
Эгон поднял правую руку.
— Клянусь!.. — сказал Кессель и умолк.
Эгон откашлялся, глубоко вдохнул и повторил:
— Клянусь.
— Благодарю вас, герр Гримберг, — сказал Кессель.
Бруно развернул Эгона к себе лицом, слегка приподняв за засаленный воротник пальто, так что его босые ноги выскользнули из растоптанных башмаков, и произнес:
— И чтоб у меня никаких! Мусор бросать только в баки и никуда больше. Ты понял?
Эгон тоскливо кивнул.
— Тебе все ясно?
Эгон снова кивнул.
— Если замечу, что хоть одна бумажка попала не туда — голову оторву!
Эгон кивнул в третий раз. Бруно поставил его обратно в башмаки.
— Ну вот, — подытожил Бруно, — А теперь можно и пивка выпить.
Эгон получил две бутылки, выпил их и тут же заснул.
В понедельник, в двадцатых числах июня, Кессель получил телеграмму: «Прилетаю Тегель вторник 10 часов целую бабушка». Это означало приезд Гюльденберга. Если бы в телеграмме стояло «дедушка», это был бы Курцман. Телеграмма пришла Кесселю на квартиру. Такой вариант был разработан на крайний случай, если случится что-то из ряда вон выходящее. Об обычных визитах его извещали обычной почтой, через курьера.
Кессель взял служебную машину и поехал в Тегель. Гюльденберг появился в зале прилета со старомодным, вероятно, еще прибалтийских времен кожаным портфелем в одной руке и серым плащом, перекинутым через другую руку. Лицо его было серьезно.
— Поедем прямо в «Букет» или сначала в гостиницу? — спросил Кессель после краткого обмена приветствиями. (Барон, кстати, никогда никому не подавал руки, в качестве извинения сообщая: «Я — вице-президент МЛПР. Как, вы не знаете, что это такое? Международная Лига Противников Рукопожатий!» Позже Кесселю это тоже пригодилось).
— Я улетаю следующим рейсом, — сказал фон Гюльденберг, ставя свой старобалтийский портфель на стул и укладывая на него сначала заботливо сложенный плащ, а потом «Нойе Цюрхер» (в которой только что изучал репортаж о новом конфликте в Огадене).
— С первого числа, — сообщил он затем, — я ухожу на пенсию.
Кессель не знал, что отвечать: то ли поздравлять, то ли соболезновать.
— Приказ уже есть, — продолжал барон — Так что тридцатого июня, то есть через десять дней, я выйду на службу в последний раз. — Он произнес это без особого волнения; впрочем, по выражению лица барона вообще трудно было судить о его переживаниях. И, обращаясь, скорее, к самому себе, добавил чуть тише: — На «Нойе Цюрхер» я уже подписался. С первого июля.
Наконец барон собрался с духом и, снова обращаясь к Кесселю, заговорил:
— Не знаю, как и начать. Вы в самом деле еще ничего не знаете?
— Что-нибудь случилось?
— Умерла фрау Штауде.
— Как? — ахнул Кессель. — От чего?
— Оказалось, что у нее в самом деле был муж. который болен уже много лет, у него паралич. Теперь, видимо, о нем должен будет позаботиться Центр. В конце концов, они просто обязаны что-то сделать, так как Штауде фактически… — барон помолчал, подбирая нужные слова, — погибла при исполнении служебных обязанностей. Она повесилась в отделении, на оконной раме. Я никак не думал, что последние две недели на службе у меня пройдут таким вот образом.
— Она повесилась?
— Да, на шнурке от занавески. Впрочем, отделение все равно ликвидируется. Полиция и люди из прокуратуры, которых пришлось вызвать, конечно, сразу заметили, что у нас за контора. Так что мы были вынуждены раскрыть карты, и в следствии сейчас официально участвует представитель Центра. Она повесилась… Да, шестнадцатого числа, а возможно, и накануне вечером. Луитпольд пришел в семь, и она уже висела.
— Что же теперь будет с ее парализованным мужем?
— Я прослежу, чтобы о нем позаботились.
— А кто взялся сообщить ему?…
Судорожно глотнув, барон помолчал секунду и сказал:
— Я.
— Значит, вы пока взяли все на себя?
— Центр выделил деньги. Я постараюсь определить его в какой-нибудь приличный интернат. А пока нанял сиделку. Но все равно хожу к нему каждый день. Мне ведь теперь больше нечего делать… Или почти нечего.
