Латунное сердечко или У правды короткие ноги

Да, смогла бы я кого-нибудь полюбить. Мне стало смешно, и я сказала, что совсем недавно как раз была влюблена по уши и слава Богу, что теперь все кончилось.

— Это правда?

— Конечно! А вы разве ничего не замечали? Я была ужасно влюблена в Дитриха. Прямо с ума сходила. Еще в сентябре я думала, что повешусь, если мне не удастся переспать с ним.

— Кто такой этот Дитрих?

— Вы его. конечно, не знаете. Хотя, кажется, я рассказывала…

— Мне — нет.

— Неважно. Во всяком случае, я была просто не в себе, эмоции из меня так и перли. А у вас разве такого не бывает? Неужели мужчины действительно иначе устроены? Да я прямо пылала, разве было не видно?

— Да я как-то… — пожал плечами Кессель.

— Но теперь, к счастью, все уже давно позади.

— И вам удалось?… — спросил Кессель, — Я имею в виду с этим Дитрихом?

— Переспать с Дитрихом? А как же! Мне этого хотелось ужасно. Когда человек влюблен так сильно, он просто должен переспать со своим любимым существом…

— Хочет оно того или нет, — закончил Кессель.

— Ну, он в конце концов тоже захотел, конечно. Это было в конце сентября. Ну вот, а потом я поняла, что этот человек — полный ноль. Не в том смысле, как вы, наверное, подумали, а во всех смыслах. И когда я это поняла, я начала потихоньку приходить в норму. И тут, когда я только-только оправилась от всего пережитого, мне вдруг предлагают начать все сначала. Нет, я не говорю, что для меня все кончено навсегда, я все-таки не такая уж дура. Но, по крайней мере, не сразу. Я же сейчас просто выпотрошена, разве не понятно? Я выжата как лимон.

— И все это вы рассказали Бруно?

— Да.

— А он что сказал?

— Он сказал, что понимает меня.

— Бруно — настоящий джентльмен, — подтвердил Кессель.

— Потом я ему сказала — вы понимаете, что ему я все рассказывала гораздо подробнее, чем сейчас вам, — я сказала, что он для меня стал вроде брата, и только потому я ему все это рассказываю. И это тоже правда.

— Хотя это не то, чего он ожидал.

— Да, теперь я тоже это понимаю. Но знаете, господин Крегель… Если бы он спросил по-простому, могу ли я переспать с ним… Я в конце концов переступила бы через брата и… Но вот так вдруг взять и полюбить?

Кессель допил кофе.

— И что потом?

— Потом он отвез меня домой, проводил до двери и…

— И что?

— И спросил: неужели я больше никогда ни в кого не смогу влюбиться. И я, вот дура, ответила «нет». Я теперь вижу, какая я была дура. Но, господин Крегель! Представьте, что вы только что досыта наелись, до отвала, так что вам не то что говорить, а и передвигаться трудно, и вам уже больше ничего в жизни не нужно: разве сможете вы понять голодного? По крайней мере в данный момент. Или тут у мужчин тоже все иначе?

— И потом Бруно уехал?

Эжени кивнула.

— Знаете что, Эжени, — сказал Кессель — Я думаю, он придет. Он придет прямо на праздник.

— Вы думаете?

— Я в этом просто уверен, — сказал Кессель. Но он ошибся.

Пробило двенадцать, и Эжени отправилась домой. Бруно все еще не было, но Кесселю показалось, что она все-таки немного успокоилась. Они еще несколько раз говорили о Бруно. Кессель все время повторял, что Бруно непременно придет на праздник. Конечно, он расстроился, говорил Кессель, он хочет показать, как ему плохо, но от праздника он не откажется ни за что.

— Когда он придет, — сказала вдруг Эжени, — я…

— Что?

— Ничего, — вздохнула Эжени.

Когда она ушла, Кессель выждал немного, потом закрыл магазин, по привычке заглянул в аппаратную, проверил, заперты ли сейфы, и вышел через черный ход, машинально подергав дверь за ручку.

Дома он нашел два письма, пришедшие с последней почтой: один конверт был надписан его собственной рукой, второе пришло от Ренаты. Ренатино письмо было довольно толстое.

Кессель прикинул Ренатино письмо на вес. В последний раз он был Мюнхене две недели назад. Тогда ему было сообщено, что Жаба нахватала двоек по всем предметам и ее оставили на второй год. Он не стал спрашивать, почему от него до сих пор это скрывали: ответ был ясен. «Тебя ведь это не интересует, ты просто ненавидишь Зайчика, — сказала бы Рената, — Ты сразу начал бы издеваться» Кроме того, с юридической точки зрения Кесселю вообще не было дела до того, как учится Жаба и учится ли она вообще. Тем не менее Кессель воспользовался этим предлогом, чтобы поговорить о вещах, до которых ему все-таки, как он полагал, было дело.

— А как она вообще?

— В каком смысле?

Разговор происходил в спальне. Рената уже лежала в постели, Кессель раздевался, сидя на краешке. Такие разговоры они вообще могли вести только в спальне, потому что во всех остальных местах была Жаба.

— В том смысле, что… Были ли у нее еще подобные знакомства?

— Знакомства? Ах да, конечно. У нее теперь есть подруга, ее зовут Сильвия. Очень милая девочка. Они живут в доме 24. Я знаю ее родителей. Зайчик часто к ним ходит.

— Я не об этом. Я говорю о знакомствах с мужчинами.

— С какими мужчинами? У нее нет никаких мужчин.

— Неправда. Одного такого мужчину я даже удостоился видеть своими глазами.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ну, когда она хотела привести сюда мужика. Это было в декабре, в прошлом году. На ней еще были туфли на каблуках, которые подарил тебе я.

— В таких туфлях она еще ходить не умеет.

— Но она ходила.

— Нет, дети вообще не могут ходить на каблуках. Хотя, правда, к началу учебного года я купила ей туфельки с маленьким каблучком, чисто символическим: в конце концов, ей ведь уже четырнадцать…

— Эти-то туфли я видел…

— Конечно, — с обидой сказала Рената, — ты только и делаешь, что выискиваешь в Керстин недостатки, вместо того чтобы поговорить с ней по-человечески.

— Во-первых, с ней невозможно говорить по-человечески, потому что она никому не дает слова сказать, а во-вторых…

— Тебе бы только уязвить Зайчика!

— …А во-вторых, я не об этом. И ты отлично знаешь, о чем я говорю.

— Не имею ни малейшего представления.

— Хорошо, я тебе напомню. В прошлом году, в декабре…