сделает вас таковыми!
Ходите прямо, прямоходящие, ибо не знает одиночество прямых дорог! Оно играет, вы же играйтесь – таков завет вечной юности поющих сердец!
То не ветер обдувает вас, но дыхание! Так не бойтесь замёрзнуть! Лишь одиночество холодно, ибо оно – обитель подлинной смерти! Бойтесь бояться, будьте ветрены на дорогах прямых!
Слышали вы о виноградных лозах, друзья мои? Не алмазного ножа жаждут они, но хотят, чтобы их опыляли, нежьте же их своим Танцем!
Богатый урожай зреет, вам завещали лозы кормить друг друга! Свой урожай готовите вы для Других, ибо знаете вы, что Жизнь больше, чем жизнь!
Радость не хочет детей, ибо она сама – ребёнок с золотыми кудрями. Будьте же взрослыми, чтобы беречь свою радость! И дети ваши не будут сиротами!
Жизнь ваша хочет, что б вы любили её, ибо она одна. «Так не будет же она одинока!» – говорит ощущение и раздаёт жизнь вашу щедрой рукою. Нет скорби, кроме глупости, друзья! Нет! Не клевещите на Жизнь, не примеряйте к ней чужие одежды, не слагайте несовместимое! Противоположности иллюзорны, будьте же сами Собой, и вы узнаете это! Скорбит по своему утверждающий, радуется утверждающий самого Себя! Так утверждайте же сами Себя – это ваш Танец!
Золотистый мёд радости вашей, нежный нектар сердец ваших, цветочная пыльца смеха вашего – вот моё счастье, вот моя Жизнь! Знаете ли вы теперь, как оставить одиночество своё позади?
Падёт царство тьмы, когда оставите вы одиночество ваше, презрев страх тщедушный! И узнаете вы, что не бояться, а желать Другого заповедует Жизнь!
В Другом увидите вы благодать, которой столько боялись! Ибо Он искал вас, чтобы Мир, созданный для Двоих, Жил, созидаясь!
Лучшую свою песнь пою я для вас, Другие, ибо вы дороги мне!
То песнь Жизни!
Слышите, Танцующие? – Вы уже поёте со мной...
ЗНАМЕНИЕ
Блаженный день зимнего солнцестояния: день начинает прибывать! Клиника уже преобразилась в преддверии праздника. Снежинки, хранящие тепло человеческих рук, покрыли высокие окна. Весёлые гирлянды флажков расцвечивают коридоры сочной гуашью. Праздничные, покрытые серебряным дождём ёлки заботливо посажены в кадки и расставлены по углам. Разноцветные шары украшают двери палат.
Когда ещё клиника неврозов слышала столько смеха, как теперь? Слёзы просыхают, сердца бьются звучнее, улыбки слетают с губ и слышатся поздравления, озвученные звонкими голосами. Человек может быть счастлив, только не нужно тянуться к счастью руками, оно источается изнутри и через руки тоже.
Заснеженное дерево стучится замёрзшими ветвями в окно моего кабинета. Жёлтые, как самаркандские лимоны, синички весело щебечут в лучах короткого зимнего солнца, а розовые яблоки снегирей ершатся и молчаливо вскидывают серебристо-серые крылья, греясь на декабрьском морозе. Жизнь не спит, жизнь созидается и зимой, и ночью, Жизнь Живёт.
В перерыве между психотерапевтическими сеансами два «канатных плясуна» пьют традиционный кофе и весело смеются.
У нас забавная профессия: мы не сострадаем, мы умеем преодолевать страдание. Чтобы Жизнь созидалась, мнимые ценности нужно отпеть и похоронить со всеми подобающими им почестями – мёртвым не место в царстве живых. Мы паталогоанатомы мнимых ценностей и акушеры радости – что у нас за профессия?
Шумной толпой в кабинет вваливаются смеющиеся обитатели клиники, с десяток, может, больше. Смущаются, теснятся, переминаются с ноги на ногу. Блестящие глаза, улыбающиеся лица, поздравления, шутки, смех и прочие подарки благодарной радости.
На Новый год клиника должна опустеть, а я надеюсь, что когда-нибудь «канатные плясуны» и вовсе останутся без работы. Безработные, они переквалифицируются в Танцоров.
Внезапно с улицы донёсся странный, сначала едва различимый, но с каждой минутой всё возрастающий шум, он стремительно приближался. То играл марш. Весёлый марш из какой-то старой, знакомой по детству телевизионной комедии.
Моё окно глядится во двор, так что я вышел из кабинета и прошёлся по коридору. Все, кто был здесь, буквально прилипли к окнам и звонко кричали: «Смотрите! Смотрите! Ничего себе! Смотрите!»
Я подошёл ко окну. Улица пестрела смеющимися людьми в разноцветных карнавальных костюмах. И тысячи инструментов огромного, слаженного оркестра рождали мелодию этого весёлого, призывного марша: «Пам-па-ра-пам-пара! Пам-пам! Пара-ра-пам-пара!»
Золотистые трубы гремели дыханием трубачей, барабаны задорно подпрыгивали в руках виртуозных барабанщиков, звенели литавры, заразительно трещали кастаньеты, бряцали погремушки, струнные исходили на свист. Танцующие, протянувшиеся вдоль всей улицы, ликовали!
Впереди этой бравой процессии, пританцовывая, шагал загадочный церемониймейстер в длинном белом хитоне, опоясанный золотой бечёвкой, лихо вращая длинным лучащимся жезлом. Я узнал его.
«Заратустра!» – пронеслось в моей голове.
Я сорвался с места и побежал. Управляясь с тростью, как гребец с веслом перед ревущим водопадом, подскальзываясь на ступеньках и спотыкаясь, я бежал, почему-то испуганный, бежал, влекомый этими чарующими, незатейливыми звуками, доносившимся, казалось, из самого моего детства: «Пам-па-ра-пам- пара! Пам-пам! Пара-ра-пам-пара!»
Наша улица, обычно такая пустынная, тихая, запорошенная теперь ослепительно-белым, только что выпавшим снегом, открылась мне пёстрой радугой сочных цветов.
Арлекины, шуты, клоуны и комедианты, акробаты на катящихся батутах, жонглёры, пожиратели пламени, ловкачи на длинных ходулях, люди-птицы с огромными клювами, диковинные животные, драконы, извивающиеся над толпой на длинных подпорках, окружали меня со всех сторон.
Музыка, пение, хохот, крики, взрывы петард и хлопушек оглушали. Блестящие трубы, факелы бенгальских огней, яркие страусиные и павлиньи перья, струи серпантиновых лент, целые облака конфетти, блестящие раскидайки, прочая мишура, красочные барабаны, тысячи вздымающихся рук, маски, наряды, флаги пестрили в глазах.
Растерянный и отчего-то встревоженный, я пытался разглядеть среди них Заратустру. Толпа мощной волной двигалась к набережной, он был впереди. Я увидел его, он оглянулся, мы встретились глазами. Он улыбнулся и помахал мне своим церемониймейстерским жезлом, на мгновение у меня отлегло от сердца, и я поднял в ответ подаренную им трость.
Он улыбнулся мне тихой улыбкой и вдруг исчез, словно испарился. Мне показалось, он упал, и снова невероятный испуг пронял меня с головы до пят. Расталкивая толпу, я кинулся к тому месту, где только что стоял Заратустра. Я путался в серпантине, торопливо раскланивался с участниками шествия, которые радушно предлагали мне присоединиться к их празднеству.
Я испытал вдруг какое-то невыразимое отчаяние, и непрошеные слёзы проступили на глазах поверх учтиво улыбающейся маски. Я бежал, расталкивал, раскланивался и бежал дальше, расталкивал, раскланивался и бежал, бежал... А музыка всё гремела и гремела: «Пам-па-ра-пам-пара! Пампам! Пара-ра- пам-пара!».
Он лежал на снегу в белом хитоне, расшитом звёздами, подпоясанный золотой бечёвкой. Шествующие аккуратно обходили его, словно не замечая, и двигались дальше, на набережную – и вправо, и влево, поднимались на парапет, спускались прямо на замёрзшую реку, двигались по мостам, заворачивали во дворы, на соседние улицы... Они шли и шли, а он лежал, лежал так, словно просто прилёг отдохнуть, на время, так, по сиюминутной прихоти.
Его голова стала совсем белой, как овечья шерсть, как снег, а босые ноги горели, словно раскалённая
