размахом метра в полтора, — он еле донес ее до своего крыльца… И тут милиционер Птицын окликнул его с балкона:
— С праздничком, музыкант. Иди-ка к нам, чокнемся — Новый год как-никак.
Что ж, решил Гобоист, все лучше, чем сидеть одному в пустом доме.
Компания была знакомая — та, что не давала ему покоя летом, собиравшаяся под его окном, —
— Во, хоть один мужик у нас появился! — кричала уже пьяная Птицына. И скомандовала мужу: — Наливай!
Тут же сидела и длинноногая худая Танька, как будто прибитая. Ей, разумеется, не наливали, но и не отпускали из-за стола — мать, женщина склонная к максимализму, постановила, видно, не отпускать дочь ни на шаг от своей юбки.
— Чего-то мы не слышим музыки, — сказал хмельной милиционер, обращаясь к Гобоисту. — Твоей музыки… Или ты все больше по этой части репетируешь? — И он задорно хлопнул себя верхней стороной кисти правой руки слева по короткой красной шее.
И это была чистая прискорбная правда, Гобоист даже затуманился.
— Отстань ты от человека, — оборвала его Птицына, — дай выпить спокойно. Знаешь, — повернулась она к Гобоисту, — я ведь иск в суд подаю.
— Какой иск?
— А на землю, на Космонавта. Подпишешь?
Гобоист поморщился.
— Надо посмотреть… документы. — И, чтобы увести разговор на другое, обратился к Милиционеру: — Ты вот лучше скажи, я давно заинтригован, зачем ты все лето собирал по округе валуны? Целую пирамиду построил…
Милиционер перестал лыбиться и неуверенно взглянул на жену. Та пришла ему на помощь:
— Сад будем разбивать.
— Сад? — удивился Гобоист. — Какой сад?
— Сад камней, — сказал милиционер. — Японский.
— Дзенский, — сказала химик Птицына.
Гобоист поперхнулся квасом, которым за столом запивали водку.
— А вы… вы дзен-буддисты?
— Ну ты прямо сразу ярлыки навешивать, — сказал Милиционер. — Как коммуняка какой-нибудь.
— Интересуемся, — сказала Птицына неопределенно. — Наливай, чего сидишь! — пнула она мужа…
Гобоист был заинтригован. Значит, эти полуобразованные люди, к которым — права Анна — он всегда относился снисходительно и высокомерно, знают о существовании дзен. А ведь он сам когда-то давно прочел одну-единственную книжку о дзен — по-английски, скорее с целью занятий языком. Но кое-какие вещи заинтересовали его, кое-что он запомнил — на том уровне, чтобы поддержать общую беседу. И Гобоист сделал себе выговор: нельзя иронизировать над людьми. Считать их ниже себя. Они любят японский сад. Правда, любя камни, они не понимали, что самим тоже не нужно иронизировать над другими. Гобоист полагал, что ирония — грех и что людей, сцепив зубы, следует любить, хоть это ох как нелегко…
— Дзен — по-санскритски «дхиана», — напряг он ослабевшую с годами и несколько потраченную алкоголем память.
— Южная чань, — отозвался милиционер, закусывая маринованными опятами и куском пирога с мясом.
— Камни тоже ухода требуют, — сказала агроном.
— Мы с Женькой в Финляндии японский сад видели, — подхватила жена злектрика, — ну отпадно как красиво.
Гобоист один раз был в Японии. Принимали их восторженно. Бог его знает отчего, но, видно, сам звук гобоя, его природная деревянная суть чем-то созвучна японской душе. И именно на гобое, как ни на одном другом европейском инструменте, можно было изобразить прелестные японские мелодии.
— Для постижения внутреннего смысла вещей, — сказала Птицына, — недостаточно слов. Нужно созерцание и просветление.
— Верно, Хель, никаких тут слов не должно быть.
Да, подумал Гобоист, уже несколько затуманившись, день чудес, как в
— В каждом камне — своя душа и тайна, — продолжала Птицына. — Вот в чем все дело. А рассказать этого нельзя. Потому что в каждом камне — будда. У каждого свой оттенок серого. Это называется карэ сан-суй, сухой сад — камни и галька.
— Еще мох можно, правда, Хель? — вставил милиционер.
— Ой ты! — залюбовалась товаркой жена электрика, подперев щеку кулачком. — Поди ж ты, а я и не знала такого ничего…
— Да уж, — сказала агроном со значением и хлопнула рюмку.
— У меня книга есть, — доверительно склонилась Птицына к Гобоисту. — Потом покажу. Там сказано знаешь что?
— Что? — прошептал ошарашенный музыкант.
— Вот слушай. Среди различных камней, — старательно, как выученный урок, декламировала она, — есть такие, которые хотят убежать, а другие преследуют их. Одни прислоняются, другие поддерживают. Смотрят вверх и смотрят вниз. Одни лежат, а другие стоят… Они живые, — прошептала она. — Понимаешь?
— Да чего уж здесь не понять, — сказал милиционер-буддист. — Это всем известно. Рюмочку освежить, мастер?
Глава восьмая
Народ готовился к новогоднему празднику.
В уездном Городке на главной площади уже стояла большая ель, упертая стволом в огромный крест из струганых брусьев, зачем-то выкрашенных зеленой масляной краской; ель была украшена цветными целлулоидными игрушками и серебряными пушистыми гирляндами, цепочками разноцветных лампочек и ватным снегом — натуральный всё отказывался идти. Здесь же, на иллюминированной центральной площади бывшей княжеской столицы, красовалась и большая афиша
Елочки пожиже стояли и во дворах самого богатого района Городка, где прямо напротив монастыря, который был отлично виден на холме за рекой, в особняках жили зажиточные граждане, преимущественно местные гангстеры: видно, идя на дело, им было ловко креститься на далекие купола. Здесь же была вилла районного прокурора и домики послабее — представителей иных правоприменяющих органов.
В самом монастыре был большой собор позапрошлого века. Но именно в церкви, той самой, выстоявшей со времен Алексея Михайловича и пережившей пожар, учиненный французами, хранилась драгоценная рака с мощами основателя обители преподобного Саввы, ученика Серафима Саровского. Здесь сейчас были налицо приметы грядущего Рождества. Так, сооружены были с противоположной от драгоценной раки стороны, у края алтарной ниши, из свежего лапника и соломы ясли; выглядывал кудрявый барашек, и тускло светил сверху фонарик, изображавший Вифлеемскую звезду. Были и волхвы из воска в нарядных рождественских кафтанах и тюрбанах, а в деревянной люльке мирно спал нарумяненный
