частью своего народа.
Полагаю, что, когда мы еще только формировали
Комиссию, мы, поперву, были не намного лучше их.
Мы тоже пришли каждый со своими убеждениями и своими предрассудками. У кого-то демонстративно откровенными, а у кого-то скрытыми и тем более мучительными.
Практически от заседания к заседанию смертная казнь ранила нас, причиняла боль и мешала нормально жить. Но эта боль была необходима для вызревания (и прозревания) некоей зоны (опять зона!) в каждой отдельной душе.
В борьбе мнений, в спорах, сомнениях, даже терзаниях по поводу тех или иных конкретных уголовных дел постепенно менялось отношение к смертной казни. И если наше сообщество, то есть Комиссию, можно представить в виде единого живого организма, как потом и стало, отношение к смертной казни то затаивалось, уходя в глубину, то как бы всплывало и взрывалось острой дискуссией…
И тогда летела с трудом налаженная работа, страсти накалялись, и нужно было, после того как все выговорятся, погасить спор, как говорит Вергилий
Петрович, “заволокитить”. Но это был не просто уход от острого вопроса, скорее отсрочка, необходимая для спокойного раздумья.
И такие страсти-мордасти вовсе не от “взрывов на солнце”, по словам того же Вергилия Петровича. Просто мы приходим сюда из разных горячих точек, где каждый из нас “варится” в определенной среде, а потом накопленное за неделю вываливается в общий котел, который мы коллективно и расхлебываем.
Конечно, мы спорим не только о смертной казни, но именно она была у нас как кость в горле, с самого первого дня. Она не давала нам спокойно жить, могла стать и уже временами становилась причиной ссоры, разлада, а то и распада Комиссии.
Сейчас уже многое забыто. Вытеснено прагматичной памятью, которая не копит отрицательные эмоции.
Я обращаюсь к записям тех лет и убеждаюсь, что путь к милосердию был и мучительным, и жестоким, и тернистым, и, конечно, извилистым, не таким ровным, как представляется сегодня.
Дневник
Привожу выдержки из тетради, датированной началом 1992 года. 6 марта. Первое заседание. Знакомство. Мои слова о цели Комиссии: “Мы служим здесь не Президенту, не власти, но лишь обществу, которое тяжко больно и лечить его можно лишь состраданием… Надеюсь, это и будет нашим главным законом…”
Где-то в процессе возникшего разговора уточняется, что образование Комиссии – акция не политическая, а гуманистическая, иначе бы мы сюда не пришли.
Для начала работы Вергилием Петровичем представлены
107 уголовных дел. Смертников пока нет.
После заседания Булат Окуджава воскликнул:
– А ведь мы освободили 107 человек! Можно считать, что наша жизнь оправдана. – Потом шутливо добавил: – Легко представить такой сюжет: возвращаешься с заседания домой, а из-за угла человек, и тяп тебя по голове…
Его хватают, проверяют и выясняют… Выпущен тобой накануне…
Хочу напомнить, что только одно имя Булата я буду здесь называть по причинам понятным: он ушел навсегда.
Ну, пожалуй, еще Фазиля Искандера, который давно покинул Комиссию и теперь как бы ее история.
Кстати, за Булатом и Фазилем мы посылали официальную
(черную) машину, тот самый пресловутый и заклейменный
“членовоз”; Булат вначале наотрез отказывался в нем ехать.
– В “черной” не поеду, – заявлял он.
– Да она не совсем черная, – уговаривали мы. – Она грязно-бежевая, к тому же в ней уже будет сидеть Фазиль…
– Ладно, – снисходил Булат. – К Фазилю я сяду.
Как ни странно, с самого начала работы жестче других к осужденным на смертную казнь относился наш Священник, обычно такой мягкий и добродушный. Он оказался неистовым, непреклонным в суждениях, как протопоп
Аввакум. Но дела читал добросовестно, вникая в подробности, и этим пришелся по душе Вергилию Петровичу.
После заседания он сказал:
– У меня лежит папка дел, отклоненных на уровне тогдашней России (Президиумом Верховного Совета
РСФСР), я должен был их передать в Комиссию по помилованию СССР… А теперь куда изволите?
– Давайте нам, – предложил кто-то.
– И вы их всех помилуете?
– Наверное.
– Имейте в виду, – предупреждает Вергилий Петрович, насупясь. – В регионах массовым помилованием будут недовольны.
– Кто… недовольны? Власти?
– И власти.
– Неужели мы станем оглядываться на власти… Любые!
– Но авторитет Ельцина?
Я сказал:
– У нас во всех случаях есть выход, который не зависит ни от кого… Даже от Ельцина…
– Какой же?
– Мы просто уйдем в отставку. Но властям потакать не станем. Пусть это будет тоже нашей заповедью.
Со мной согласились. 8 марта. В день моего семейного праздника (восьмого марта мы поженились) впервые читаю дела смертников.
Это и правда страшно. 27-летний парень (Алексеев) из-за 4 ящиков водки порешил сторожа автобазы и его жену… Сторож перед тем пожелал ему спокойной ночи и доброго здоровья… А жена принесла из дома пирожки для детишек… У нее обнаружено сто ран… Он пил из бутылок, испачканных кровью… А в своем ходатайстве повторяет: “Прошу понять меня правильно… Я вам пишу и плачу…”
Я растерялся, расстроился, впал в хандру.
Что делать? Позвонил Анатолию Кононову, но мне ответили: он в больнице. Нужно что-то по поводу
Алексеева решать, а как тут решать, когда решать невозможно!
Наконец дозваниваюсь до больницы. Анатолий серьезно болен, но не я его, а он меня утешает. Мол, ничего, привыкнешь… Так и мы работали…
И рассказывает про старую Комиссию, как бывший ее председатель докладывал их результаты на Президиуме:
“Вот, мол, убийца нанес сто ударов… изнасиловал, бросил… А Комиссия решила помиловать… – и при этом театрально разводит руками, я-то, мол, тут ни при чем… Ну и реакция однозначная… Казнить”.
– Я так не умею, – говорю я, – докладывать… Это только вам я докладываю, что мне хреново… – Но об испорченном празднике молчу… Пирожки, водка под соленые грибки… А как я могу пить и есть, когда перед глазами бутылки, заляпанные кровью… 9 марта. Сделал на сутки перерыв. Отдышался. Снова.
Читаю.
Когда приступаешь к чтению, представление о любом преступнике однозначное: зверь, чудовище, выродок…
