На книжке со стихами, уже изданными, Булат написал:
“Будь здоров, Толя! И вся семья!”
Я думаю, книжка была подарена, когда мы встретились после летних отпусков у себя, на Комиссии.
И еще одну книгу он надписал: “От заезжего музыканта”.
Там, в предисловии, сам Булат объясняет свое появление в этом мире как заезжего музыканта. Музыкант-то заехал и уехал, это правда, но оставил песни, и они стали частью нашего мира, вынь, и в нас убудет что-то главное.
Он ушел в день, когда Россия готовилась к Троице.
Произошло это в Париже.
Его слова, обращенные к Всевышнему: “Господи, мой
Боже, зеленоглазый мой” – поразили меня интимностью, с которой может обращаться лишь сын к отцу. Теперь они встретились. И одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше.
Мы возвращались с панихиды, шли вдоль очереди, растянутой на весь Арбат. Шел дождь, было много зонтов. А еще было много знакомых лиц. Мариэтта
Чудакова снимала именно лица, приговаривая: “Таких лиц больше не увидишь!”
Это и правда была вся московская интеллигенция, и много женщин…
И если прощание, как просила Ольга, поделили на…
“для всех” и “для близких”, то э т о стоят тоже б л и з к и е.
А еще я подумал, что женщины все-таки занимали особое место в его стихах. “И женщины глядят из- под руки…”
И – “Женщина, ваше величество…”, и много-много других строк.
Пока мы шли, Разгон, Чудакова и я, к нам выходили из очереди знакомые. Молча обнимались и возвращались на свое место.
Мой друг Георгий Садовников потом скажет, мы поминали
Булата у него на квартире, вдвоем:
– Больше этих лиц, – имея в виду из прощальной очереди на Арбате, – уже не увидишь. Они тоже уходящее поколение.
Оглядываясь, я и сам убеждаюсь, это пришла старая московская интеллигенция, чтобы напомнить самим себе о прекрасном и кошмаре прошлом и защититься Булатом от жестокого времени нынешнего. А то и будущего…
Булат еще долго, может до нашей смерти, будет нас защищать. И спасать.
И еще острее почувствовалось: мы следом уходим, ушли.
А эти проводы – реквием по нам самим.
Там, где он сидел в Комиссии, – вклеенный в кусок стола портрет. Туда никто и никогда не садится, это место навсегда его. И когда у нас совершаются, по традиции, “маленькие праздники”, мы ставим ему рюмку водки и кладем кусочек черного хлеба.
Но уже звучат новые стихи из недр самой Комиссии – стихи Кирилла, значит, поэзия с Булатом не вся ушла.
Пьяные монтеры, слесаря убивают жен и матерей, бабы разъяренные – мужей…
Бытовуха. Сдуру все. Зазря.
Вместо опохмелки – в лагеря.
Заседает строгая комиссия.
Миловать – у ней такая миссия.
Кабинет просторен и высок.
Отклонить… Условно… Снизить срок…
Боже мой, зачем же ты, Булат
Окуджава, друг, любимец муз, среди этих должностных палат, ради тех, кому бубновый туз…
Вот – курил, на локоть опершись, кто же знал, что сам ты на краю?
Мы, убийцам продлевая жизнь, не сумели жизнь продлить – твою!
За столом оставлен стул пустой, фотоснимок с надписью простой.
Заседает без тебя комиссия, воскрешать – была б такая миссия!
Жизнь идет… По-прежнему идет, судьи оглашают приговор, а за окном звенит, поет, милует гитарный перебор.
ПОСЛЕЗОНЬЕ
Пройдя свой книжный путь от зоны к зоне, насколько хватило сил, не от усталости, которая накопилась, но вслед за Александром Твардовским, родным моим земляком, открывшим Россию в поэтическом видении: “За далью даль”, могу лишь произнести с отчаянием, что в тех далях, как и близях, открывались мне до окоема одни зоны. За зоной зона, а за зоной – опять зона…
Зоны не только криминально-уголовные, географические, юридические, политические, прочие и прочие… Но и зоны самоочищения, проходя которые поэтапно (“этапы” – из той же терминологии) выжимали мы, по Чехову, из себя раба- не по капле – по зоне.
Я сказал “мы”, но теперь говорю – “Вы”, коль хватило
Вам сил пройти за мной эту книгу до конца… Мой уважаемый, любимый читатель.
Эта книга родилась из странного ноющего чувства боли, которое не имело до поры слов, но изводило и терзало бессилием, выжигало нутро. Я и написал ее не для кого-то, а для себя, чтобы погасить внутренний огонь и тем, возможно, исполнив долг и перед Всевышним, который один знает, зачем это было надо, чтобы я и мои друзья, пройдя долиной смертной тени, заглянули за край невозможного.
Стало ли мне сейчас легче? Лишь настолько, насколько приносит облегчение краткий выдох, за которым последует новый вдох… Потому что в этот самый миг совершается нечто, что нам не дает возможности говорить о закрытии узкой, только прорезавшейся щелочки в нашей с вами душе, которой доступна стала чужая беда и боль…
“Что такое Русь? – спрашивал Пушкин. И он же отвечал:
– Полудикие народы… их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданственности, легкомыслие и жестокость…”
С той поры мы не стали лучше, и поэт определил не только тогдашнее состояние Руси, но во многом и предсказал ее будущее… то, что мы сейчас переживаем.
Что будут переживать долго и после нас.
И если мне суждено долиной смертной тени… идти дальше, то молю Тебя… “Господи, избави меня от всякого неведения и забвения, и малодушия, и окамененного нечувствия” (молитва св. Иоанна Златоуста на сон грядущий).
Но какой уж нынче сон?
Держа чужую жизнь, будто сам Господь Бог, в своих нетвердых ладонях.
