юстиции, полицией и даже что-то конспектировали.
Немцев волновал тогда вопрос о штази, то есть о доносчиках и стукачах… Мы аккуратно вписывали в блокнотики всякое цифирье, записывал и Булат, посиживая в сторонке.
Впрочем, вскоре выяснилось – стихи.
Обсуждали донос и стукачество и сошлись, между прочим, на том, что и здесь обязательно качество и порядок – а совесть потом…
Булат спросил лектора (мы пытались его “оживить”), а как, мол, с интеллигентностью? У юристов?
– Основная задача юриста – точно сформулировать вопрос, – отвечал лектор…
– А голова на что? – продолжал допытываться Булат. В такие минуты он и сам становился жестким, суховато дотошным.
– Ну, – задумался лектор, – скорей тут нужны знания…
– А талант? – настаивал въедливый Булат. – Талант в чистом виде?
Ответа на такой вопрос он так и не получил.
Но не всегда он был прямолинеен в вопросах.
На встрече в “земельном” суде вдруг спросил: “Если бы я был шпион, сколько бы мне не жалко дать срока?” -
“Вас бы передали в Высший земельный суд в
Дюссельдорфе”, – вполне серьезно отвечал судья. “Ну, я там уже был”, – протянул Булат, имея в виду тюрьму, которую мы посетили.
После лекции, где нам долго объясняли, что суть всех законов Германии – это защита человека от государства, он протянул со вздохом:
– Законы-то везде хорошие… Главное, чтобы люди их исполняли!
Так же при посещении Бундестага, небольшого здания, переделанного из бывшей водокачки, Булат, улыбаясь, заметил: “На уровне сельского клуба… И никакой помпезности…”
Но нам, потом, показали новый зал Бундестага, уже более модерный, который, как нам сказали, рассчитан на то, чтобы в свободное время устраивать концерты, и
Булат тут же отреагировал: “Вот сюда я приеду петь!”
Тема пиджака для Булата особенная, она проходит через его песни и стихи. Понятно, что и пиджак требовался какой-то необычный. Но какой…
Мы тогда в Германии перемерили их с дюжину, пока не остановились на одном. Конечно, снова клетчатом, из плотной ткани (кажется, его дома не одобрили).
По такому знаменательному случаю Булат пригласил нас в кафе и угостил крепчайшей и дорогой грушевой водкой.
Потом он напишет:
Поистерся мой старый пиджак, но уже не зову я портного; перекройки не выдержать снова – доплетусь до финала и так…
Не сразу, но, кажется, на следующий день я спел сочиненную мной пародию, где от имени Булата были слова про пиджак, а еще про зеков, немецких конечно, которые живут так, что их камеры много лучше наших
Домов творчества.
…Я говорю: в тюрьме живут, как дай нам Боже жить на воле, у них и крыша, и застолье, и пиджаки, что им сошьют…
В компании под грушевую водку это прошло, и Булат не обиделся.
По смоленской дороге
С тех пор как Георгий Владимов в крошечной квартирке на улице Горького, пристукивая ладошкой по столу, однажды пропел нам песни Булата, это было в году шестидесятом или чуть раньше, песни эти сопровождали меня всю жизнь, даже снились по ночам.
В моей жизни было несколько соприкосновений с его песнями, мы тогда не были знакомы. Я приехал в
Болгарию, и меня попросили рассказать о Булате, его песнях. Но как можно пересказать песни? Их можно пропеть. Понятно, что мое пение могло быть на уровне мычания, но мы тогда магнитофонов с собой не возили.
Была у меня возлюбленная, и, когда не хватало слов, я пел ей “Агнешку”. И видел, как зажигаются ее глаза.
Эту песню знают мало, начинается она так:
Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою, в прощанье и прощенье, и в смехе и в слезах.
Когда трубач над Краковом возносится с трубою, хватаюсь я за саблю, с надеждою в глазах…
Я видел этого трубача, когда побывал в Кракове, но песня эта для меня не только о нем, но и обо мне, о ней, о самом Булате…
Вообще, у меня во все времена ЕГО ПЕСЕН было непреходящее чувство, что Песни, как и сам Булат, посланы нам свыше. При том, что в них много нашего, повседневного, они несли особенные слова и ритмы.
В автобусе из Гагры в Пицунду среди молодых тогда семинаристов-драматургов зашел спор о будущем веке, двадцать первом, тогда он казался нам почти нереальным, и Леня Жуховицкий-дискусситель (это я объединил два слова: дискуссия и искуситель) задал вопрос, а кто, по нашему мнению, останется для будущего из нынешних писателей… Ну, кроме
Солженицына… В нем мы не сомневались.
И тогда я неожиданно сказал: “Как – кто, конечно Булат!”
Несмотря на разномыслие, на пестроту взглядов, никто не стал оспаривать, все вдруг согласились: Булат, да.
Он останется.
Вот комната эта, храни ее Бог…
Обычное, повседневное общение лишает возможности видеть целиком человека, оценивать его реально. Но к
Булату это не относилось. Встречаясь почти каждую неделю на Комиссии по помилованию, имея возможность разговаривать о чем угодно, я никогда не забывал, что говорю-то с Булатом.
Решился спросить, помнит ли он, как, при каких обстоятельствах мы познакомились.
Нет, он, конечно, помнить не мог, это было памятно лишь мне, ибо я тогда уже любил его песни и робел от предстоящей с ним встречи.
А было так, что в Москву приехала чешская переводчица
Людмила Душкова и попросила передать Булату ее письмо.
Через какой-то срок мне удалось дозвониться, и он, извинившись, попросил занести ему домой, на
Красноармейскую улицу, как примета: там еще на первом этаже его дома парикмахерская.
Я поднялся на названный им этаж и позвонил в дверь.
Она оказалась открытой. Булат лежал на раскладушке в пустой, совсем пустой комнате, кажется, и стул там был один-единственный.
Это была странная картина: голая квартира, а посреди хрупкая из алюминиевых трубок раскладушка и торчащее из-под одеяла небритое лицо. Глаза у него слезились.
Чуть приподнимаясь и прикашливая, он попросил меня сесть, указывая на стул. Потом взял письмо, спросил о погоде, о чем-то еще. Вторично извинился и сказал, что вот-де простуда, а может, грипп, он
