Нет, железных стен не было. Была мягкая обволакивающая тина, делающая между тем любое проникновение наверх, особенно к самому, который и должен сказать главное слово, – невозможным.
Я барахтался, как в болоте, и чувствовал, что тону. Но было подспудное ощущение: где-то, с помощью телефонных звонков, опережая мое появление, формируют об мне особое мнение.
Разумеется, негативное.
Обо мне и о будущей Комисии, само собой.
Какое уж там- по Кононову- еженедельное посещение Президента!
Кстати, как раз в это время по “Свободе” передали статью, которая называлась: “Номенклатурное подполье берет власть над Ельциным”. А в одной газете в то же время прозвучало: “К тому же в Администрации Президента образовалось скопление бывших сотрудников ЦК КПСС, которые, по сути, контролируют прохождение правительственных документов и личную информацию для Президента…”
Что ж, я смог лично почувствовать это подполье на себе. Но если бы я знал, каково мне будет с ним в дальнейшем.
И снова в отчаянии, может, не столько из принципа, сколько из настырности, бросаюсь к Шахраю, чтобы высказать ему все, что я испытал. Терять-то уже вроде нечего. Хотя…
Заключенные ведь и правда ждут.
Он молча, без вопросов, не предлагая мне садиться, забирает мой список и спокойно говорит: “Потерпите несколько деньков, может, удастся…”
Что удастся и с кем, понятно.
Потом-то я узнал, что он отнес список лично Борису
Николаевичу, ибо у него был свой явочный час… Кажется, раз в неделю.
А в первых числах марта желтеньким нестандартным ключиком мне отворили двери в кабинет, это оказалось через стенку от
Шахрая.
– Заходите… Будьте как дома…
Как дома?
Не вошел, а как бы вдвинул себя в казенное помещение.
Стандартный предбанник. Направо кабинет небольшой, видать для помощника, налево огромная зала, без самоката не объедешь, и почти от дверей уходящий в безразмерное пространство, будто взлетная полоса, стол для заседаний и второй стол поменьше. Пустые сероватые стены, несколько гвоздиков от картин или карт, зеленая дорожка, множество тоже с зеленой обивкой стульев…
– Это… Зал?
Мой дрогнувший голос утонул в глубинах помещения.
– Нет, это место, где вы будете работать. Здесь работал прежде Пуго… Комитет Партийного Контроля… КПКа.
Нужно было что-то произнести. И я произнес слова Михаила
Светлова: “И зачем бедному еврею такой дворец!”
Правда, его слова относились к близкой женщине… Но я искренне недоумевал по поводу размера кабинета. Зажав злополучный ключик в кулаке, я решился шагнуть и обнаружил, что все взаправду: и стол буквой “Т”, и традиционная зеленая лампа, и перекидной календарик, и корзиночка для бумаг… И масса телефонов. Я долго в них путался.
Первый кабинет в моей жизни… Да в соседстве с Кремлем.
Но, видать, Всевышнему понадобилось и такое мне испытание.
Все остальные, кажется, уже перенес…
Что же касается самочувствия, странного с самого начала, оно было не только от робости или непривычки, но и секретарша моя, которая скоро появится, будет неуютно себя тут ощущать, жаловаться на какие-то шумы и тяжкую атмосферу… Слишком, наверное, много слышали и впитали эти стены, поскольку тут вершилась высшая партийная казнь.
Так я подумал и вскоре попросил священника отца Александра освятить кабинет, что он и сделал. Принес свое одеяние, прочитал молитву, побрызгал на углы и стены, выметая нечистый дух, а мы, все члены Комиссии, выстроились вдоль стены, вдруг почувствовав необыкновенность происходящего.
А мой приятель Михаил Федотов, в ту пору министр печати, оглядев опытным глазом кабинет, заметил, что сюда бы на стены, пока что голые, развесить картины соответствующего содержания… “Утро стрелецкой казни”, к примеру, “Боярыню
Морозову”…
Я согласился. Но сделал по-своему, и со временем здесь возникла галерея детских рисунков. Даже окаменевшие от бесконечных кровавых дел сердца некоторых членов нашей
Комиссии смягчались при виде их.
Так вот, я шагнул в двери необъятного кабинета, в котором, при желании, мог бы разместиться среднего размера детский сад.
Опустился на ближайший ко мне стул.
Надо было сообразить, на каком же свете я нахожусь.
Дело Кравченко (зеленая папка)
Поразмыслив, через какой-то срок я решительно попросил секретаря, – пока еще не моего секретаря, мой появится чуть позже, – принести мне папки с делами казненных… “Тех казненных, – уточнил я, – по отношению к которым совершена ошибка…”
– Судебная? Ошибка?
– Ну да. Судебная… Их, кстати, много?
– Сейчас посмотрим… Мы и сами не знаем, сколько их, никто же никогда не спрашивал…
– Ну а я прошу.
Папки на смертников – зеленого цвета, на жиденькой обложечке так и обозначено: “Осужденные к смертной казни”. Но сами-то дела в архиве хранятся в прочных папках желтого картона с красной огромной буквой “Р” посредине.
Я по наивности даже поинтересовался, а что может обозначать эта красная буква “Р”? Не верилось, что догадка моя верна.
Но мне так же просто отвечали, что обозначает она:
“РАССТРЕЛ”, а больше ничего.
– “Р”- это расстрел? – переспросил я недоверчиво.
– Ну а что еще?
– Это чтобы не перепутать?Да?
– Перепутать невозможно, – отвечали. – Но так всегда было.
Эти папки с давних времен.
Открываю…
Александр Петрович Кравченко, 1953 года рождения, отец колхозник, мать – уборщица. Арестован в 1982 году по обвинению в изнасиловании и убийстве девятилетней Лены Закотновой.
В деле об этом написано так:
“22 декабря около 18 часов вечера Кравченко, находясь в нетрезвом состоянии, около трамвайной остановки встретил малолетнюю Лену Закотнову, возвращавшуюся из школы, затащил ее в безлюдное место на берег реки Грушевка, где сжал ей горло руками и держал до тех пор, пока она не перестала сопротивляться; завязал ей глаза шарфом и изнасиловал в обычной и извращенной формах, затем нанес ей три ножевых ранения в живот и бросил труп в реку… Труп был обнаружен под пешеходным мостом, на нем в числе другой одежды было красное пальто с капюшоном и комбинированные войлочные сапоги… Чтобы скрыть следы преступления, Кравченко забросил в речку и нож, после чего вымыл руки, привел в порядок одежду и ушел домой. Потом он вернулся, вспомнив о портфеле, и тоже выбросил в речку недалеко от своего дома…
