Стоя там, в маленьком облаке дыма, и мечтательно размышляя о всякой всячине, я заметил, что не более чем в двух ярдах за моим плечом в воздухе плавает загадочный мальчик. Протянув руку, я мог бы дотронуться до него. Но ему бы это не понравилось, и скорее всего он исчез бы. И я продолжил тихо попыхивать отцовской трубкой-башмаком и глядеть на звезды, а плавающий мальчик составлял мне компанию в необъятной, почти беззвучной ночи.
Апатия продолжается. Наверно, я выпил слишком много ромашки. Весь день только и делал, что зевал да потягивался. Как ни удивительно, на пике каждого зевка я слышал колокольный звон. Раньше я никогда не замечал ничего подобного.
Миссис Пледжер продолжает свой травяной штурм. Нигде в поместье от нее не спрятаться.
Сейчас я с удовольствием выпил немного сарсапарели для очистки крови. Но ведь она то приносит мне толченую полынь (для возбуждения аппетита), то вдруг тащит бузину и перец (прочистить мою мутную голову). Хотел бы я найти в себе смелость сказать ей, что моя голова не стала бы такой мутной, если б не полынь. Но от подобных разговоров с ней добра не жди, и я содрогаюсь при одной мысли о том, чем она может ответить. И все равно, я бы гораздо лучше поладил с этим снадобьем, не напоминай оно вкусом и запахом вареную кору и корни. Должно быть, есть предел количеству народной медицины, которое способно выдержать человеческое существо. Иной раз будто хлебнул из застойного пруда.
Весь день целью миссис Пледжер было возбудить мой аппетит, так что к полудню, в качестве жеста доброй воли, я объявил, что с удовольствием съел бы яблоко (уж этого в нашем доме всегда в избытке), и демонстративно почмокал губами. Через десять минут мне преподнесли блюдо, заваленное дюжиной сортов, из которых я выбрал свой любимый — прекрасный «рассет»: шершавая, смуглая кожа, нежная, молочная плоть с богатым, слегка дымным ароматом.
Я покатал его в ладони, чувствуя восхитительную шершавость, затем рассек его точно надвое, звякнув ножом о тарелку. Две половинки безупречно разошлись, плоские и белые, и, взяв одну из них и вгрызаясь в нее, я смотрел, как одинокая косточка, выскочившая из разъятой сердцевины, тихо крутится на тарелке.
Такие колоссальные возможности в скромной косточке! Как славно, что, запертая в самом сердце плода, там ютится плотная гроздь его полных энергии семечек. И что в каждой маленькой темной слезинке — задатки дерева.
Но мы не любим их есть. Они горьки! Мы извергаем бедняжек наружу. Однако если бросить или посадить (или даже выплюнуть) ее на плодородную землю, маленькая косточка возьмется за свой честолюбивый замысел и в один прекрасный день станет побегом, а затем и деревом. Под ее прочной маленькой скорлупой — все элементы, необходимые, чтобы вырастить дерево — как странно... дерево из косточки! — которое однажды, много лет спустя, может само произвести костистые яблоки.
Около двух я решил, что если не предприму усилий подвигаться, то, возможно, угасну, не покидая своего кресла. Итак, я велел принести снизу соболью шубу с бобровой шапкой и зашнуровал пару коричневых башмаков. На мне уже были надеты молескиновые брюки и вязаный жилет, и когда я, добавив шубу и шапку, встал перед зеркалом, то показался себе куда как элегантным. Снимая с моего плеча случайную соринку, Клемент выразил беспокойство касательно моей прогулки в одиночестве, но, как только он понял, что я собираюсь всего лишь пройтись по дому, ему стало
значительно легче.
Перед отбытием я проверил свое снаряжение — компас, платок и бумагу с карандашом, на случай, если мне понадобится что-нибудь записать, — и, сняв шубу, чтобы размяться, краем глаза заметил, как Клемент подсовывает большое овсяное печенье в ее карман. Не стал ничего говорить.
Постоял в дверях спальни, пытаясь вспомнить, сохранилась ли до сих пор лестница на конце Западного Крыла или ее снесли после того, как она была изъедена червями. Однако мало-помалу я убедил себя, что от червей пострадало Восточное Крыло, а не Западное и что лестницы совершенно точно заменили... добрых пятнадцать лет назад, скорее всего. Нет, двадцать. (Или даже двадцать пять.)
Клемент был все так же полон желания сопровождать меня, но я настоял (весьма решительно, как мне показалось), чтобы мне было позволено пойти одному. Оба мы потоптались с минуту у двери, слишком смущенные, чтобы сказать что-либо. Затем я похлопал его по плечу и тронулся в путь, как солдат, отправляющийся на войну. Взглянув через плечо несколько секунд спустя, я обнаружил, что Клемент все еще там, мы помахали друг другу рукой, и я пошел дальше. Только в самом конце коридора я сообразил, что вместо запада направляюсь на восток. Вот так дурень! К счастью, Клемент оставил свой пост у двери моей спальни и был занят огнем в камине, и потому я смог вернуться по своим следам и прокрасться на цыпочках мимо. Тихо просеменил по коридору, пока не достиг поворота.
Через пять минут я совершенно заблудился, но это меня нисколько не обеспокоило. Было крайне увлекательно скитаться из комнаты в комнату, разглядывая и те, что были мне совершенно незнакомы, и те, которые, как выяснилось, я знаю вполне хорошо. Так, здесь был кабинет, напичканный мебелью, с десятифутовым мраморным камином, который с таким же успехом мог принадлежать соседскому дому. Но была здесь комната, о которой я вспоминаю с любовью, потому что планировал отделать ее и назвать Холостяцким Залом, где собирались бы пообщаться все одинокие мужчины Ноттингемшира. Я представлял себе спокойные игры, много пения и дух мужского товарищества, но длинные столы стояли пустыми, зарастая пылью, так и не увидев ни портвейна, ни пирожных. Иногда смущаешься, видя свои старые мечты полуживыми и захудалыми, когда, по правде говоря, лучше бы они были мертвы и в шести футах под землей.
Я обходил один коридор за другим, исследуя каждую новую аллею, попадавшуюся мне на пути. Одна была устлана восточными коврами, в следующей был простой паркет. В изогнутой зале я прошел сквозь угрюмый строй всех моих предков, сердито взиравших на меня со своих портретов. В другой зале по стенам висели головы оленей. Стены третьей были украшены писанными маслом лошадьми, чьи ноги были слишком велики для их тел. А за углом я нашел старую мамину Комнату для Шитья, хотя всегда считал, что она в другой части дома.
Безнадежно сбившись с пути, я обратился к своему верному компасу. Потребовалась минута или две, чтобы до меня дошло, что выяснить, где находится север, — еще не значит найти выход. Но, стерев налет с оконного стекла и приглядевшись к холодному сырому миру, я понял, что могу примерно определить свое расположение в доме по одному из деревьев.
Через некоторое время я оказался на кухне. Две девушки чистили овощи и были явно захвачены врасплох. Думаю, они приняли меня в собольей шубе за медведя, забредшего из леса. Так что я поспешно снял шапку и представился, и крики тут же утихли.
Я был рад сообщить им, что моя прогулка возбудила во мне здоровый аппетит, и попросил их передать эти новости миссис Пледжер. Повернувшись, чтобы уйти, я заметил двух кур, распростертых на столе и ждущих, чтобы их ощипали. Головы их свисали, и вообще вид у них был довольно жалкий, так что я попросил вместо них приготовить суп из пастернака и заторопился прочь, не дожидаясь явления миссис Пледжер.
Уже выйдя из кухни и дойдя до середины коридора, выкрашенного в кремовый цвет, я вдруг понял всю серьезность положения. Пришлось вернуться и спросить у девушек, как пройти в мои комнаты.
Стоял на голове добрых десять минут, после чего в моих глазах с полчаса роились мушки. После обеда надел шубу и вышел на балкон попыхтеть отцовской трубкой. Белый дым опустился в меня, заполнил меня всего и умиротворил с головы до ног. Немногие люди, я думаю, смогли бы набить и выкурить трубку, не предавшись философствованию. В самой природе трубки есть что-то, что к этому обязывает.
Окруженный завитками дыма, я наблюдал в свой старый телескоп ледяную луну. Говорят, на ней есть свои моря, такие же, как наши. Какое-то время я размышлял об этих далеких водоемах и о том, что вызывает на них приливы. Я снова изучал те же звезды, которые изучал уже сотню раз, и возносил свою скромную хвалу нашему Творцу. Кажется, у меня вдруг возникла мысль, а именно...
