Письмо шестое
Здравствуйте, уважаемый и преданный мой друг, Олег Платонович!
Тысячу раз извиняюсь и прошу прощения за столь долгое молчание. Еще тысячу, еще миллион раз? Только сегодня, получив Ваше письмо с вопросом, почему не отвечаю, понял, сколь дорого мне Ваше расположение и как нехорошо я поступил, испытывая его. Были, были причины — Вам одному поведаю их. Сижу над бумагой и вспоминаю, а сердце то взмоет высоко, то покатится вниз под горку, как камень. Кстати, и болезнь моя явилась одной из причин молчания. Болел я долго, неистово, кричал в бреду; старик сидел у моей постели сутками — теперь сам слег. Врач дала бюллетень, записав: «Фолликулярная ангина», но я-то знаю, что дело тут не в простуде, совсем не в ней… Приведу удивительно подходящий к этому случаю отрывок из письма горячо любимого мною классика русской литературы Николая Васильевича Гоголя: «Теперь я пишу Вам, потому что здоров благодаря чудной силе бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!» Бог тут, конечно, ни при чем. А насчет чудного — судите сами. Да судите, вместе с тем, заодно уж, легко ли дается оно человеку!
Ни одно из последних моих писем не обходилось без рассказа о чувствах к девушке, работающей в столовой на раздаче, по имени Валентина. И какова же была моя радость, когда она наконец обратила на меня внимание! Это я тоже уже описывал.
Итак, Олег Платонович, мы стали встречаться, и от встречи к встрече душевная наша приязнь друг к другу становилась все больше и больше. Валя познакомила меня со своей бабушкой, крепкой старушкой с ясными глазами, на которую она удивительно похожа; с матерью, мастером маслозавода, и иногда вечерами я пил у них чай с вареньем или молоком. И тревога, потихоньку начавшая было овладевать мною, совсем исчезла из сердца — ведь все шло так прекрасно! Только бабушка иногда, слушая меня, щурилась и грустно качала головой.
Однажды солнечным днем в конце августа, когда палит позднее солнце и выжигает дожелта листья, я пришел к Валиному дому. Скучно было сидеть в выходной в своей каморке, и как Дементьич ни уговаривал идти на рыбалку, я не согласился, — прямо больно стало от одиночества. Как же я дальше без нее? — такая тоска…
Постучал в дверь — никто не ответил, не открыл. Спустился с крыльца, постоял в раздумье и даже вздрогнул, когда услыхал ее голос:
— Иди сюда. Гена!
Голос доносился из огорода. Я поглядел туда и увидел ее. Она стояла, опершись на плетень; круглое лицо ее улыбалось, ветер распушил длинные волосы. Ягоды рябины, нанизанные на нитку, словно бусы, раздавились там, где она касалась изгороди, и белое ситцевое платьице с васильками запачкалось соком.
— Горох убираем, — сказала она. — Помогай, если хочешь.
— Не слушай ее, Гена, — послышался бабкин голос. — Отдыхай, успеешь наробиться-то.
— Если хотите, я могу помочь.
— Ладно, не надо! — Валя махнула рукой. — Сами управимся.
— Пойдем, Валюша, в кино, — предложил я. — Французский фильм «Парад» с участием популярного комика Жака Тати. У меня Дементьич вчера на него ходил. Сегодня я спросил, понравилось ли. Он думал, думал, потом почесал плешь и полез в свой сундук — огро-омный такой сундук у него есть. Вытащил оттуда три воздушных шарика, надул их, связал вместе и повесил над крыльцом — желтый, синий и зеленый. Так разволновался — даже суп не доел. Пойдем, Валюша!
— Интере-есный он у тебя, — протянула она. Оттолкнувшись от изгороди, крикнула: — Мама, я пошла!
— Ну, Валентина, — заворчала мать. — Все бы ты бегала, прыгала! И не побудешь с нами. Гляди, как хорошо сегодня, работал бы да работал.
— Не шуми ты, — сказала бабка. — Ты, Геничка, не обращай внимания — это она ревнует. Идите, робяты, гуляйте. — Она подмигнула мне.
Валя выбежала из огорода и, повязав шею кудрявым стеблем гороха, коснулась моих щек испачканными своими руками.
— Не надо, не надо… — слабо сказал я.
Она заглянула мне в глаза, рассмеялась и убежала в дом.
Солнечные зайчики скакали по траве, лежала у моих ног порвавшаяся нитка рябиновых бус, пахло старой тучной травой и сухим, выгорающим на последнем солнце деревом; синеглазая бабка, размахивая ворохом гороха, что-то кричала мне из огорода.
«Неужели, — думал я, — неужели еще каких-нибудь два месяца назад я мог всерьез предполагать, что существует какая-то другая жизнь? Не знаю, как для кого, а мне никакой больше не надо».
По дороге из кино мы заглянули в городской сад. Сели там на лавочку, и я сказал ей то, что уже давно собирался сказать:
— Я люблю тебя, Валя.
— Что ты, Гена, ей-богу… Так, сразу… — Она тихо засмеялась, отсела на конец скамейки и, посмотрев на небо, спросила:
— Видишь облако?
— Что мне до облака? Я тебя люблю, говорю! Впрочем, облако вижу.
— Хочешь, я по нему босиком пройду?
— Как… босиком? По облаку-то? Это почему еще? — растерялся я.
— А я люблю по ним бегать утрами. Солнышко взойдет, сверху их осветит — они прямо полянки золотые. И ноги после них как в росе.
— Люблю тебя, Валя, — снова сказал я. — А человеку не дано по облакам бегать. Это против физических законов тяготения.
— Мне-то что до них? — Валя закинула голову, обхватив ее сплетенными сзади руками. — Я вот летаю, например. Сладко-то как! Я тебя тоже люблю, Гена.
— Правда, что ли? Ах, Валя, любимая, и мне бы сейчас полететь куда-нибудь!
— Хочешь, научу? — Она повернулась, прижалась ко мне. — Хочешь?
— Ты специально меня разыгрываешь? — тихо спросил я. — Обманываешь, да?
Она поджала губки и ответила:
— Ну, вот что, Гена. Отношения теперь между нами серьезные, может быть, и жизнь вместе жить, так знай: я никогда не вру. Я правда, Гена, летать умею.
И знаете, Олег Платонович, я не удивился. Даже обрадовался скорей. В самом деле, что же это такое: живу где-то на отшибе, и все равно, куда ни посмотри — какая-нибудь выдающаяся особенность, но сам я к этому никоим образом непричастен. А тут, подумать только, любимая девушка, можно сказать, невеста, обладает столь удивительным качеством! И как прекрасна должна быть жизнь с подобным чудесным существом!
— Полети! Ну, полети! — попросил я.
— Нет, не надо сейчас. Потом как-нибудь. — Она вдруг погрустнела, опустила голову.
— Что с тобой?
— Забоялась. Вдруг ты меня разлюбишь?
— Вот уж чепуха! — страстно сказал я. — Ведь что такое полет? Это сердце летит в небо, это танец его, воздушное легкое кружение. Душой исполненный полет, как выразился великий поэт.
— Это у меня от бабушки, — промолвила Валя. — Она в молодости тоже любила летать. В крови, видно, у нас. И мама умела, пока меня не родила. Ты правда меня после этого не разлюбишь?
— Какой может быть разговор? — Возмущение захлестнуло меня. — Да я после этого каждым прикосновением к тебе гордиться буду. А меня научишь?
— Посмотрим! — Она засмеялась, встала. — Пошли!
