армии, снарядами уничтожившей усадебные строения!» И никакими уговорами нельзя было убедить ее в том, что артиллерийский огонь, срезавший верхушки парковых деревьев, вовсе не имел целью сровнять Бачев с землей.
– Настоящее польское войско, – сетовала она, – никогда бы не осмелилось обстреливать усадьбу. В двадцатом году уланы сражались тут с большевиками. Я была при этом и видела, как, входя в комнаты, уланы даже сабли приподымали, чтоб пол не оцарапать. Все тут в развалинах, а он, видите ли, в сержанты произведен и в полевом госпитале лежит.
Несмотря на эти сетования, в усадьбе готовили для раненого внушительных размеров котомку, которую должна была отвезти ему моя сестра. Меры, которые она предприняла, чтоб получить разрешение на проезд в военных эшелонах, ее старания во что бы то ни стало добиться расположения начальника местного гарнизона, – все это, как мне кажется, положило начало ее будущему разрыву с мужем и с Бачевом. В разговорах, которые сестра пыталась тогда вести со мной, она то и дело повторяла еще незнакомое мне выражение: чуждый элемент.
– Но ведь его наградили Крестом Доблестных, – возражал я.
– Это ничего не значит, – бубнила сестра как затверженный урок. – Он не сможет тут остаться. Получит какую-нибудь должность на западных землях, – там, куда уж никто ехать не хочет…
– Почему он не сможет тут остаться? Ведь его не в чем упрекнуть.
– Хватит и того, что он бачевский помещик.
Визит к раненому, как я и ожидал, не принес сестре утешения. Из каких-то сплетен она узнала, что рана ее мужа была результатом бессмысленной бравады. А может, иначе – молодой Бачевский вынужден был один атаковать немецкий пулемет. В мрачных залах переоборудованного под полевой госпиталь юнкерского замка кружили слухи, будто Молодой Помещик решился на этот обреченный на неудачу поступок после спора с политруком своего отделения. Чуждый элемент, – твердили эти, ставшие мне ненавистными слова, – должен был делом доказать свою верность новой идее.
– А ему все равно не верят, – твердила сестра. – Лежит там и ждет официального утверждения своего звания и награды. Понимаешь, даже этого им мало. В госпитале, по ее рассказам, горячо осуждали такое обращение с героями. Но в госпитале работали тоже чуждые элементы, в лучшем случае, нейтрально настроенные люди – врачи, аптекари…
– Там его вынудили к рискованной атаке, а тут повелят реформе поклониться. Еще должен будет у них руки целовать за то, что они его поместье забрали.
Хуже всего, что слова ее вполне могли сбыться. И я, столь убежденный в несомненных заслугах молодого Бачевского, не мог все же вообразить, что же будет, когда он вернется. Как он расценит, например, визит, который нанесли Тетке представители комитета по разделу господской земли.
Тетка приняла их в самой лучшей комнате Охотничьего Домика. Облаченная в темно-коричневое с кружевами платье – напоминание о минувших временах, – она со вниманием выслушала все, что они имели сообщить ей. Потом, словно они сейчас только вошли, указала им тросточкой на стулья, пригласила сесть и спросила:
– Итак, господа, насколько я поняла, вы явились с просьбой в усадьбу?
– Не с просьбой, а с государственным уведомлением, – спокойно промолвил руководитель делегации. Впрочем, его одного не испугала манера поведения помещицы, не ошеломил столь изысканный прием. Грозно поглядывая на двух здешних батраков, которые рады-радешеньки были бы поскорей улизнуть отсюда, он спокойно разъяснил, что усадебная земля уже перестала быть собственностью Тетки и «переходит в руки этих вот людей, – с пафосом закончил он, – тех, кто испокон веков ее возделывал».
– Эти люди – возделывали? – удивилась Тетка. – Да ведь Михал, – она указала на одного из делегатов, – всегда был форейтором при цуговых. Ты же в жизни плуг в руках не держал, верно, Михал?
Огорошенный столь неожиданным оборотом разговора, делегат Михал испуганно всплеснул руками и признался:
– Да вроде так.
– Ну, видите, – обратилась Тетка к главному. – Я же сразу сказала, что вы пришли с просьбой в усадьбу. Понимаю, – предупредила она возражение делегата, – сейчас трудности с продовольствием. И как христианка я готова даже отдать часть земли в аренду по низкой, ну, скажем, символической, цене. Пусть и батраки поиграют в хозяев. Старым слугам положена помощь…
Наступила тишина. Тетка выждала минутку, а потом, полагая, очевидно, что на горячую благодарность делегатов за ее милосердие рассчитывать нечего, попросила меня принести чаю.
– Простите, господа, но сейчас я лишена слуг. Через год все образуется. А может, ты, Михал, предпочитаешь водку? – обратилась она к форейтору.
– Не надо, – ответил Михал.
Держа кувшин в руке, я видел, как он демонстративно сунул руку в карман, вытащил оттуда огромный кисет с махоркой, оторвал клочок официального уведомления и стал скручивать «козью ножку».
– Михал, ты же испортил служебную бумагу, – заметила Тетка.
– Ничего, ведь вы уже знаете ее содержание, – сказал главный. – Мы оставляем вам этот домик и часть парка с садом, сочтя это службами. И то лишь благодаря вашему брату, – добавил он.
Старая Барыня поднесла ко рту стакан и, отпив глоток чаю, вымолвила с удивлением:
– Не могу взять в толк, о чем это вы? Я ведь уже сказала, что из милосердия выделю дворовым людям усадебную землю.
– Да речь-то не только о дворовых, – прервал ее Михал. – Деревенские тоже получают.
– Как это, деревенские?
– Малоземельные, – добавил главный.
– Что это еще за малоземельные? – удивилась Тетка.
