что опять стряслось на этих бесплодных песках. Именно тогда – единственный раз за время частых моих приездов – у маленького деревянного здания станции меня ожидала двуконка.
Ошеломленный столь неожиданным доказательством признания, я заметил, что лошади не усадебные, лишь когда кучер, вместо того чтобы свернуть к Охотничьему Домику, крыша которого уже виднелась за кронами деревьев, объехал усадьбу и, полоснув гнедых кнутом, подкатил к воротам священника.
Парадный вход, обычно наглухо заделанный паклей и мхом для защиты дома от холодных порывов ветра с реки, сейчас был открыт. Еще сидя в сотрясавшейся от резкого торможения коляске, я увидел гостиную ксендза и в ее темной глубине склонившуюся над столом уже белую голову Тетки.
«Плачет, – с удивлением подумал я. – Она плачет…»
Тетка словно бы не заметила моего прибытия, хотя его возвестили скрип экипажа и фырканье коней. То, что она сидела, склонившись над темной крышкой стола, почти невидимая в сумраке, позволило мне, сойдя с коляски и медленно ступая по коридору, обдумать слова, которые надо было сказать сейчас этой, впервые увиденной мною в слезах, женщине.
– Слава господу нашему, – пробормотал я, решив, что это самое подходящее приветствие в доме священника, крышу которого осеняет тень костельной башни.
– Во веки веков, – загремел ксендз, погруженный в свое высокое кресло, и тут лишь, направившись не то в его, не то в Теткину сторону, я понял, что она просто сидит так, сгорбившись, но вовсе не плачет.
Нервно роясь в карманах в поисках запропавших очков, Тетка пыталась прочесть, что написано на маленьком голубом листочке; когда она поднесла его к свету, я узнал мелкий, весь в завитушках почерк моей сестры.
– Ну и что пишет эта дура? – крикнула Тетка невозмутимо сидящему ксендзу.
– А то, что вы, сударыня, изволили прочитать, – ответил «сумасшедший» ксендз из глубины своего кресла, как из окопа. – Выходит, будем заказывать памятник на могилу пана Анджея.
– Памятник! – Тетка припечатала кулаком клочок голубой бумаги. – Как она смела даже подумать о памятнике бачевскому помещику – она, Зарембянка…
– Вы, сударыня, плохо прочитали. – Ксендз привстал с кресла и, показывая письмо сестры, повторил: – Должно быть так: «Незабвенному мужу в годовщину трагической смерти – Жена». А внизу, если вы изволите выразить согласие, приписано: «семья». Для этого, собственно, я и пригласил вас в приход, милостивая сударыня.
– Что это еще за семья? – возмутилась Старая Барыня и, словно только теперь заметив меня, протянула мне руку для поцелуя. – Скажи, разве она имеет право ставить памятник на могиле? – обратилась ко мне Тетка.
– Ну, как бы это сказать… – заколебался я. – По нынешним…
– Короче, – прервала она. – Меня как раз интересует, как это будет по нынешним незаконным установкам. Раньше мне бы и в голову не пришло спрашивать, имеет ли она право. Раньше я тут права устанавливала. И никто не может пожаловаться… – прибавила она, повернувшись в сторону неподвижно сидящего в кресле ксендза. – Никого не убивали, никто ни у кого земли не отнимал. А вы, ксендз, все поучаете: не укради…
Все немного помолчали. Потом Тетка коснулась пальцем письма и, словно бы черпая в этом прикосновении силу для дальнейших вопросов, сказала:
– Ну, так имеет она сейчас право или нет…
– Имеет, – пробормотал я, а ксендз добавил:
– Ну, сами видите, сударыня…
– Пока еще ничего не вижу, – сказала Тетка, вставая, – ничего еще не вижу… У вас тут темно.
И вдруг, – мы были убеждены, что сейчас она выйдет из комнаты, – бачевская помещица тяжело оперлась о стол, а потом, как-то смешно растопырив пальцы, принялась рвать на себе ворот темного, застегнутого под самую шею платья.
– Сударыня, – перепугался ксендз, – может, воды…
Тетка выпрямилась и, схватившись рукой за спинку кресла, прошептала:
– Здесь – ни хлеба, ни воды. – И не успел я подбежать к ней, она тихо, легко опустилась на пол гостиной ксендза.
Так началось мое вторичное бдение у ее постели. На этот раз, быть может, так же, как и я, вспоминая то время, когда она с парализованными конечностями лежала в ожидании выздоровления в лучшей комнате нашего дома, Тетка принимала мои заботы с невиданной доныне благодарностью. Впрочем, она как-то притихла в последние годы, и порой, сидя подле нее и нащупывая кончиками пальцев ее едва заметный пульс, я невольно думал, как все же устала бачевская помещица. Теперь она не могла уже, как бывало прежде, даже в год убийства брата, находить в себе все новые запасы сил. Слухи о ее твердости уже не соответствовали действительности. Именно в то время, внезапно разбуженный среди ночи, я впервые услышал ее плач.
Тетка лежала неподвижно и, вглядываясь в тусклый огонек негасимой лампады перед старым, помнящим еще графские паломничества в Рим, образом, то и дело надрывалась от кашля. И если бы не слезы, медленно катившиеся по ее исхудавшему лицу, я бы подумал, что ошибся и что это просто-напросто кашель.
– И для чего все это, – шепнула она, когда я склонился над ней, пытаясь как-то остановить ее скорей похожие на икоту рыдания. – Одна я теперь осталась… С этой… – Она взглянула на потрескавшийся, отделанный под мрамор алебастровый потолок. – С позволения сказать, усадьбой…
– Может, все еще поправится, – пробормотал я, тупо всматриваясь в запутанную сеть трещин, в новые и новые изломы, возникающие за каждым слоем масляной краски. – На пасху я привезу мастеров из города. Они лучше это сделают…
– Ты и вправду веришь…
