лично мы ничего не имеем и готовы накормить и напоить вас, приютить же вас надолго у себя не можем. Сами понимаете, если в Праге узнают, что мы приютили врага графа Батьяни, то мы погибли. Вам даже небезопасно оставаться у нас.
— Что же вам нужно от меня? — спросил Лейхтвейс.
— Пожалуйте в нашу хижину, подкрепитесь ужином, а потом уходите как можно скорее.
— Есть и пить я не могу. Мне ничего не нужно, но для нее мне нужен гроб и могила.
Лейхтвейс горько зарыдал. Снова Пьетро и Лусиелла начали перешептываться.
— Откуда нам достать гроб? — шепнул Пьетро своей жене.
Но, по-видимому, супруги все-таки приняли какое-то определенное решение, так как Лусиелла обратилась к Лейхтвейсу:
— Так как вы хотите похоронить вашу жену, то мы постараемся вам помочь. Вон смотрите, там, на холме, расположено маленькое кладбище, а где стоит наша хижина, еще недавно стояла целая деревня. Но пруссаки сожгли все постройки, кроме нашей. Жители бежали в Прагу, мы же рассудили, что здесь нам будет не хуже, чем в осажденном городе, и остались. Кроме того, мы рыбаки и отойти далеко от реки не можем. Живые люди ушли, остались только мы да мертвецы. Они покоятся на кладбище, и я думаю, там может быть похоронена и ваша жена. Царство ей небесное!
Лейхтвейс ничего не ответил. Он окаменел от горя. Он точно во сне видел вблизи себя какую-то черноволосую женщину, которая говорила ему, что Лору надо похоронить. Пьетро отвел жену в сторону.
— Значит, ты думаешь помочь ему закопать ее на кладбище? — шепнул он.
— Ты дурак! — ответила Лусиелла. — Он ее закопает, а мы выкопаем. Надо прежде всего убедить его, что жена его похоронена, а когда он покинет нас, мы достанем товар из могилы.
Пьетро кивнул головой. Он понял свою жену. Супруги ушли к себе. Через некоторое время они вернулись и принесли длинный ящик, который и поставили на земле возле тела Лоры.
— Гроба у нас нет, — заявил Пьетро. — Придется похоронить вашу жену в этом ящике. Для вечного сна не нужна ведь золотая постель.
Лейхтвейс не шевелился. Казалось, он даже не замечал, что делается вокруг него. Но когда Пьетро и Лусиелла попытались оторвать его от Лоры, чтобы уложить ее в гроб, он дико вскрикнул.
— Вы хотите отнять ее у меня, вы торопитесь разлучить нас! Отойдите прочь! Я задушу вас, если вы прикоснетесь к ней.
— Вот и делай добро людям, — ворчал Пьетро. — Вы нас погубите. Если сюда явятся шпионы графа Батьяни, то и вы, и мы погибли.
— А если вы не думаете ни о себе, ни о нас, — вмешалась Лусиелла, — то подумайте хоть о трупе вашей жены. Что с ним будет, если он попадется на глаза графу Батьяни или его приспешникам? Они, наверное, уж не похоронят ее как следует, и если вы действительно во вражде с графом, то будьте уверены, он отдаст труп вашей жены на растерзание зверям в городском зоологическом саду.
Лейхтвейс вздрогнул. Слова Лусиеллы сильно подействовали на него. Он встал, взял тело жены своей на руки и медленно подошел к ящику. Ящик был довольно глубок, и Лусиелла выложила его внутри простыней, так что вид его не казался уж таким ужасным. Лейхтвейс медленно уложил тело Лоры в ящик.
— Но крышки у нас нет, — заметил Пьетро.
— И не надо, — сказала Лусиелла, — мы засыплем ее ветками и цветами, это лучше для покойной, чем деревянные доски.
В неописуемом горе Лейхтвейс опустился на колени рядом с гробом своей Лоры.
— Пойдем, — шепнул Пьетро своей жене, — пусть поплачет у гроба, а мы тем временем выкопаем на кладбище яму, так как он, вероятно, захочет лично убедиться, что тело его возлюбленной предано земле.
Лусиелла кивнула головой. Они ушли, оставив Лейхтвейса одного у тела Лоры. В безмолвном горе смотрел он на ее бледное лицо. Он уже не роптал, не проклинал судьбу и тех, кто разрушил счастье всей его жизни. На него нашло грустное, горестное настроение, когда нет возможности говорить, когда нет ни слез, ни рыданий.
Есть люди, душа которых как бы умерла, хотя тело и продолжает жить. В сердце таких людей погасло пламя жизни, но они блуждают, словно тени, не едят и не пьют, — это живые мертвецы. Страшное горе убило в них жизнь, душа в них умерла и зачахла. Лейхтвейсу казалось, будто у него за эту ночь сердце завяло. Он смотрел, не сводя глаз, на ту, которая до сих пор составляла для него счастье всей жизни. Как она была хороша, даже теперь! Золотистые кудри окаймляли ее бледное лицо, и капли воды, точно бриллианты, сверкали в ее волосах. Она была в белом платье, данном ей еще Аделиной в Праге взамен мужского костюма, в котором ее похитил Батьяни. Платье плотно облегало ее стройный стан, обрисовывая ее дивные формы. Лейхтвейс не мог отвести взгляда от той, которую любил больше жизни.
— Выслушай мое последнее слово, Лора, — прошептал Лейхтвейс, как будто она могла его слышать. — Прощаясь с тобой, я хочу еще раз поблагодарить тебя за ту любовь, которой ты меня осчастливила. Я вынужден продолжать существование, я должен бродить по белу свету без тебя, моего доброго ангела. Отныне мною завладеют духи ада. Пусть будет так. Пусть они заставляют меня совершать злодеяние за злодеянием, для того, чтобы злой рок мой исполнился скорей. Да, я буду ликовать, когда меня поведут к плахе или к виселице. Глупые люди будут воображать, что смерть для меня — мучение. Но она будет моей избавительницей, так как соединит меня с тобою, Лора. Когда я избавлюсь от всего, что есть во мне земного, тогда ты придешь ко мне на встречу в белом платье, с золотыми кудрями, ты примешь меня в свои объятия, и я в восторге припаду к твоей груди.
Но вдруг лицо Лейхтвейса омрачилось.
— А если этого не будет? — пробормотал он. — Если все это бредни, которыми тешат нас святые отцы, чтобы обуздать наши земные страсти? Если не будет новой жизни? Если чудное тело твое в могиле, куда я собираюсь опустить тебя, превратится в прах и пыль? Нет, это немыслимо. Такая красота не может исчезнуть бесследно. Ведь тело твое — творение рук Божьих, а творения Господа Бога пребывают вечно.
В безумном отчаянии Лейхтвейс опустил голову на грудь Лоры. И вдруг, когда он в последний раз обнимал свою жену, в кустах залился томными трелями соловей. Он пел такую грустную песню, что слезы брызнули из глаз несчастного Лейхтвейса. Дивная песнь соловья облегчила его страдания. Легкий, теплый ветерок подул со стороны реки, волны которой уныло плескались. На востоке алела заря, и восходящее солнце возвещало новую надежду.
Супруги Ласкаре вернулись. Пьетро сообщил, что могила готова, а Лусиелла начала осыпать покойную цветами и зелеными ветвями.
— Теперь все готово, — сказал Пьетро. — Я думаю, надо торопиться. Когда я стоял на холме, где находится кладбище, я видел на дороге, ведущей к Праге, огромное облако пыли. Боюсь, что это не к добру. Это либо австрийцы, либо пруссаки, и, вероятно, снова произойдет сражение.
— Отойдите, — обратилась Лусиелла к Лейхтвейсу, — мы с мужем понесем гроб.
Но Лейхтвейс покачал головой.
— Никто не коснется ее. На своих руках я отнесу ее к месту последнего упокоения. Своими руками опущу ее в сырую землю. Часто я носил тебя, моя Лора, когда ты с улыбкой обнимала руками мою шею, и золотые кудри твои рассыпались по моим плечам. Как были мы тогда счастливы! А теперь…
Лейхтвейс не договорил. Он нагнулся и поднял гроб с телом Лоры. Супруги Ласкаре пошли вперед, Лейхтвейс последовал за ними. Вскоре они дошли до кладбища. Пьетро и Лусиелла указали на свежую могилу, вырытую среди других, заросших травой и цветами. Волна разрушения, причиненная войной, почему-то не коснулась этого маленького кладбища на берегу реки. Лишь несколько надгробных памятников было разбито шальными ядрами, могилы же все остались нетронутыми. Лейхтвейс остановился, точно во сне, и широко открытыми глазами смотрел куда-то в пространство.
— Пора кончать, — наконец сказала Лусиелла.
— Да, надо торопиться, — прибавил Пьетро. — Взгляните туда, сударь, на большую дорогу. Никак, целая армия двигается там.
Лейхтвейс вздрогнул и очнулся от своего забытья. Действительно, на шоссе, которое вело к Праге,
