боли. Может быть, это и есть месть Кэла?
– Маккензи, не смотри на меня так.
У нее перехватило дыхание от страха. Хотелось дотронуться до Кэла, спрятаться в его объятиях и громко кричать от боли. И в то же время хотелось бежать куда глаза глядят, потому что ее отчаяние граничило с безумием.
– Неужели ты думаешь, Мак, что я сделал бы тебе что-нибудь плохое? – печально спросил Кэл. – Тогда ты и в самом деле не знаешь меня.
В голове Маккензи сразу немного прояснилось. Кэл смотрел на нее чистыми глазами, в которых не было ни враждебности, ни злобы, ни торжества. Маккензи не понимала, как взгляд таких кристально-голубых глаз может быть теплым, но именно таким он и был.
– Я не собиралась предавать тебя, – зашептала она хрипло. – Ох, Кэл, я думала, они будут гоняться за тобой, как за диким зверем… Израэль сказал… – у нее не хватило сил продолжить. – Гремучая змея, – вдруг вспомнила она.
– Я знаю, я нашел ее.
– Кроссби… застрелил ее.
– И бросил тебя здесь одну, – глухо сказал Кэл.
– Он поехал сообщить Лу, что я умерла. Он хочет купить «Лейзи Би».
– Не бойся, Мак, Лу не продаст ему ранчо. Даже если бы ты на самом деле умерла, она бы не продала его Кроссби.
Маккензи не была в этом уверена, как не была уверена в том, что доживет до того времени, когда сможет узнать об этом.
Кэл слегка встряхнул ее.
– Маккензи, послушай, не смотри на меня так, будто собираешься отправиться на тот свет. Ты вернешься на «Лейзи Би» еще до того, как Лу начнет планировать твои похороны.
Маккензи попыталась улыбнуться, но получилось это плохо: она очень боялась смерти.
– Гремучая змея, – напомнила она Кэлу.
– Хочешь я сниму с нее кожу и сделаю ремень для тебя? – предложил он.
Дурак. Она умирает, а он пробует шутить.
– Маккензи, ты не умрешь. Тебе будет так плохо, что захочется умереть, но я тебе не позволю. Я должен быть уверен в том, что ты находишься на ранчо и присматриваешь за Фрэнки, когда я буду пробираться в Мексику. Поэтому даже не пытайся умереть при мне.
– Фрэнки, – прошептала Маккензи.
– Да, Фрэнки. Думай о дочери и о том, как ей одиноко без тебя. Ты не умрешь, Мак. Я заставлю тебя выжить.
Но самое худшее было впереди. К концу дня Маккензи была в ужасном состоянии. Кэл наложил жгут на укушенную руку, сделал новые чистые надрезы на ранках и попытался высосать яд, но прошло слишком много времени – он уже всосался в кровь. Маккензи не могла двинуться с места и плавилась от жара. Ее все время рвало, и мышцы живота болели от спазмов. Верхняя часть ее руки болела так сильно, что хотелось отрезать ее. Налитые кровью волдыри набухли, лопнули и снова набухли.
Когда Кэл усадил Маккензи на Долли, она не могла удерживать равновесие, тогда он сам сел позади седла и, крепко держа Маккензи одной рукой, медленно пустил Долли вперед.
– Холодно, – пожаловалась Маккензи.
Сначала ей было жарко, потом холодно, потом опять жарко. Она погрузилась во тьму и плохо слышала.
– Прислонись ко мне и расслабься, – посоветовал Кэл.
Голова Маккензи свесилась на грудь.
– Возвращаемся на ранчо? – с усилием выговорила она.
– Да, мы скоро поедем туда. А пока мы направляемся вверх по ущелью к роднику. На прохладной траве возле воды тебе будет легче.
– А ты не отравил этот ключ? – она попыталась улыбнуться.
– Я никогда не повторяю один и тот же трюк дважды, – шутливо сказал он, а затем серьезно добавил, – та соль предназначалась не тебе, Мак.
Она умудрилась слегка пожать его руку.
– Я знаю.
Кэл ухаживал за Маккензи четыре дня. Он варил на костре какие-то припарки, пахнущие овощами, после которых боль в руке значительно уменьшалась. Он бесконечно заставлял ее пить воду, есть ломтики сушеной оленины и свежеприготовленного кролика, даже если пища выходила из желудка обратно почти сразу. Он мыл ее и согревал теплом своего тела ночью. Когда Маккензи бредила, и вскрикивала от кошмарных видений, Кэл обнимал ее и говорил о своей любви, о Фрэнки и об их светлом будущем, о том, что они всегда будут вместе, хотя оба понимали, что это сладкая ложь.
Но часто Маккензи не слышала его голоса, не ощущала прикосновений. Они не могли пробиться сквозь окружавший ее туман. Ее собственный мозг превратился в какое-то чудовище, изводившее ее. Маккензи вспоминала смерть отца, слышала свой голос, сначала прогонявший Кэла, потом звавший его обратно. Перед ней, как на параде, проходили самые тяжелые минуты ее жизни, все глупые ошибки, когда-то совершенные ею – все она переживала заново с мельчайшими подробностями.
