Кэл.
В его словах звучала гордость. Когда-то отец Маккензи говорил, что гордость и высокомерие индейцев заставляют белых ненавидеть их еще больше. Вот и Кэл не собирался стыдиться тех лет, что провел среди апачей.
Маккензи прислонилась к дверце стойла. Она находилась на достаточном расстоянии для того, чтобы Кэл вел себя пристойно, но слишком близко для того, чтобы ее сердце могло успокоиться.
– Ты все еще считаешь себя апачем?
В этой темной конюшне они были как бы отрезаны от всего мира, такая обстановка располагала к откровенным разговорам. Здесь не существовало ни прошлого, ни будущего. Маккензи поняла, что больше не в силах бороться со своими чувствами. Ей не следовало приходить сюда, но все же она была рада, что пришла.
– Только иногда, – ответил Кэл. – Не так часто, как раньше. Я уже прожил с белыми больше, чем с апачами.
– Говорят, детство и юность человека определяют его взгляды на жизнь и окружающий мир. Наверное, тебе было трудно приспособиться к жизни в этой среде, раз ты провел детство совсем в других условиях.
Кэл странно посмотрел на Маккензи – не то подозрительно, не то с удивлением.
– Трудно считать апачей обычными людьми, – продолжала Маккензи, – у каждого из них должны быть свои недостатки и достоинства, привязанности и антипатии, как у всех людей на свете. Каждый воин-апач когда-то был младенцем в руках любящей матери, потом маленьким мальчиком, бегающим вместе с другими детьми и хватающимся за подол маминой юбки. Но гораздо легче представить апача убивающим чудовищем. Я понимаю, что это звучит ужасно, но на войне люди привыкают ненавидеть своего врага. Ты все-таки не настоящий апач, но во многом погож на них, поэтому я иногда боюсь тебя, ведь я знаю, на что способны апачи.
– Война почти кончилась, – спокойно сказал Кэл.
Маккензи не поняла, какую войну он имел в виду – между индейцами и белыми или между Маккензи Батлер и Калифорнией Смитом.
– Ты не жалеешь о том, что покинул апачей?
– Человек никогда не жалеет о том, что оказался среди победителей, а не среди побежденных.
Маккензи надеялась, что Кэл снимет маску безразличия, но напрасно. Его глаза блестели при свете фонаря, но были устремлены куда-то далеко в пространство.
– Когда генерал Говард посоветовал мне оставить тех, кто меня вырастил, и отправиться с ним, я отказался. Но у меня был дядя – или что-то в этом роде – намного старше и умнее меня. Он очень пострадал от белых людей и считал, что индейцы совершили большую глупость, когда заключили мир с генералом Говардом. Так вот, этот дядя сказал мне, что я должен ехать с генералом, потому что от апачей скоро ничего не останется. Некоторые будут живы и продолжат борьбу, но это ни к чему не приведет. Говорили, что он обладал даром ясновидения. Я поверил ему.
– Может быть, он ненавидел тебя из-за того, что ты был рожден белым? И поэтому посоветовал уехать?
– Нет. Он никогда не ненавидел меня из-за происхождения, он очень хорошо относился ко мне. Он считал, раз у меня есть возможность спастись, надо ее использовать. Он оказался прав: апачи проиграли. Те, кто еще пытается бороться, называют себя «мертвецами». Мне повезло, что я родился белым, иначе я был бы среди них. Я не смог бы жить, как заключенный, в резервации, как живут те, кто заключил мир.
Маккензи тоже не могла себе представить Кэла, примирившегося с такими условиями. Его, как одинокого волка, нельзя было посадить в клетку вместе со стаей и заставить подчиняться чьим-то правилам. От этой мысли у Маккензи испортилось настроение и, не желая больше размышлять на такую неприятную тему, она постаралась переключить внимание на кобылицу.
– Я видела, как ты вчера ехал на ней без седла и уздечки, и она слушалась тебя. Как это тебе удается?
Кэл повернулся лицом к стойлу. При этом движении они с Маккензи немного сблизились.
– Я научил ее реагировать на изменение веса и давления. Она быстро все усвоила. Это хорошая лошадь.
Маккензи улыбнулась.
– Когда я вошла, она так внимательно слушала тебя!
– Лошади понимают язык апачей…
– …лучше, чем американцев, – со смехом договорила за него Маккензи. – Я слышала, как ты беседовал с Фрэнки.
– Это прекрасная лошадь, Мак. Думаю, ты скоро сможешь сесть на нее.
– Что?
– А для кого же, по-твоему, я готовлю ее?
– Я… но… я никогда не думала об этом.
– Это твоя лошадь, а ты хорошая наездница. Я знаю, я ведь сам тебя учил.
«Не только этому», – подумала Маккензи и смутилась.
– А ее срок еще не подходит? Наверное, лучше оставить ее в покое до тех пор, пока не родится жеребенок.
Маккензи вспомнила, как неловко чувствовала себя, когда сама была беременна.
