Яблоко Евы

берет, и брал именно этим…

Глеб был мастер таких историй. Как хищник, заводящий свою жертву в западню, он танцевал этот танец соблазнения — не останавливаясь, ничего не смущаясь и никогда не уступая. Он знал, что шантажировать можно только тем, что желанно. Прикасаясь к самым чувствительным, к самым болезненным точкам в душе своей жертвы, он заставлял ее саму идти на заклание. Он был слишком аристократичен, слишком «хорошо воспитан», слишком «благороден», чтобы требовать жертв. Он был готов только принимать их.

Не спеша, вальяжно Глеб натянул на себя единственный предмет гардероба — белый, облегающий, подчеркивающий… От неизменных Dolce & Gabbana. Широкая резинка с логотипом обвела снизу возвышающиеся над ней кубики пресса, ноги стали казаться еще длиннее, а то, что над ними, — рельефнее. Глеб знал, что Ева будет смотреть на него, что Ева будет завороженно наблюдать за ним, что Ева будет любоваться им. Им — таким любящим, таким беззаветно и самозабвенно любящим… самого себя.

— Принимай решение… — прошептал он, выгнув голову. А потом показал взглядом туда- на того, с кем он только что «здоровался». — Ты всегда можешь принять это решение, Ева, всегда.

«Господи! Господи! Это же так глупо, так пошло! Почему я не могу ничего с собой поделать, Господи?!» — Еву начало буквально трясти.

— Это унизительно, понимаешь?! — закричала она, как будто у нее от ужаса вдруг прорезался голос. — Так нельзя с людьми, Глеб! С чужими нельзя, а с близкими — тем более. Зачем ты это делаешь? Кого ты пытаешься обмануть? Что ты все играешь? Это ведь не ты, не ты настоящий! Зачем?! Ты даже посмотреть на меня боишься… Устраиваешь этот пошлый стриптиз. Или тебе мерзко?

— Дура, — подчеркнуто бесстрастно прохрипел Глеб сквозь зубы и плюхнулся в кресло. Он закинул ногу на широкий подлокотник, недовольно скривился и затянулся сигаретой.

— Да, я угадала. Я угадала! Тебе мерзко! — Еве казалось, что ее сейчас разорвет от напряжения. — Я для тебя просто подстилка! Любимая подстилка, может быть. Так, наверное, ты думаешь. Одна из… Мне не обидно. Нет, правда. Почти совсем не обидно. И так ведь честнее. Каждый должен знать свое место. И ты мне мое указал. Я все понимаю. Не считай меня за идиотку, ладно? Это тоже унизительно…

— Брось, а?.. — Глеб нарочито небрежно выпустил из себя струю табачного дыма.

Странно, но этот пренебрежительно-примиренческий тон заставил Еву очнуться. Она для него — никто. Она для него не человек, она для него просто сексуальная игрушка, которая успевает наскучить еще до того, как что-то серьезное случится. Она — Ева — никто. И только в эту секунду Ева, наконец, почувствовала, как невыносимая тяжесть ее почти патологической зависимости от Глеба спала. Всю ночь, да и все последние дни, месяцы, годы, Ева гнала ее прочь, но та не уходила. Никак, ни при каких условиях. И вот, вдруг, отпустила. Как-то сама собой…

Душа целостна, не разделена на части. В ней нет противоречий и внутренней борьбы. Но, оказавшись в теле человека, она находится в напряженном поле противоположных сил. Ее движения — движения заряженной частицы между «плюсом» и «минусом», между тем, что можно назвать «страстями», и тем, что мы обычно называем «добром».

Наши представления о «добре» и «благе» — это вовсе не истины Света. Наши представления о «добре» и «благе» — это алгоритм, который выработало человечество, желая обезопасить самого себя от собственных страстей. Наши страсти — плоть от плоти — часть этого мира. Светлые или темные — не имеет значения, их цель всегда — господство. Гнев, страх, любовь — все они жаждут власти…

Душа жаждет «власти» и стремится к «добру». И то и другое — иллюзии. Но она не знает об этом. Когда ее пожирает страсть, душа оправдывает страсть. Когда страсть съедает саму себя, душа устремляется к «добру». Эти силы играют с ней, как целая стая кошек с маленькой беззащитной мышкой. Впрочем, душе кажется, что она совершает внутренний труд и растет.

Странствия души — путешествие по лабиринту без выхода. Но душе кажется, что выход есть. Нужно время, чтобы она поняла, сколь бесплодны ее поиски…

Какая же мысль заставила Еву очнуться?.. Что это за спасительная мысль? О чем она успела подумать? Ах да! Она подумала об уважении, о том, что Глеб ее не уважает. Это ее всегда злило. Но теперь она поняла и другое — дело не в том, что он ее не уважает, он и не способен на уважение, дело в том, что она сама себя не уважает. Это не он соблазнил ее, это она соблазнилась им. Но что она в нем нашла? Почему она его так идеализировала? Кто он такой, чтобы так обращаться с нею? Ева внимательно посмотрела на любимого когда-то мужчину и улыбнулась.

— Слушай, всегда хотела тебя спросить — а вот эта «служба спасения» — это «служба спасения» от меня? Женский батальон перед Зимним дворцом? Ты меня так боишься?

Глеб понял, что с Евой что-то произошло, что-то случилось, причем, в какую-то долю секунды, за одно неуловимое мгновение. Как будто что-то перещелкнуло и мир перевернулся. Он понял это по тону ее голоса. Она никогда не говорила с ним так — тоном «не-любящей-женщи-ны». Глеб метнул в ее сторону раздраженный взгляд и, внутренне сжавшись, выпалил:

— Да иди ты!

— А я и иду, Глеб, — Ева вдруг почему-то расхохоталась. — Ты не волнуйся.

Ева смеялась! Словно какой-то свет шел у нее изнутри. Свобода!

— Ладно тебе, — Глеб закрыл лицо руками. — Подурачилась и будет.

Но Ева его уже не слышала, она только кричала и смеялась:

— Иду! Я иду!..

Смеялась истово, восторженно. Светло! Так, как никогда не смеялась в своей жизни. Никогда! Глеб был ошарашен. Он смотрел на нее недоуменно и никак не мог понять, что же случилось. Что с ней происходит? Еще никогда в жизни он не видел ее такой! Такой свободной, такой внутренне свободной! И он испугался. Он привык к мизансцене «удав и кролик», а тут, вдруг, кролик сошел с ума и начал потешаться над удавом.

— Тронулась… — зло прошептал Глеб и недовольно покачал головой из стороны в сторону. — Натурально, тронулась умом. Мать, тебе врача вызвать?..

— Спасибо, Глеб! Спасибо! — продолжала смеяться Ева. — Говори еще, мне становится легче! Говори, Глеб! Что у тебя еще накопилось… Не держи в себе. Скажи. Я все равно ухожу.

— Заболела, я спрашиваю?..

— Господи, как же я раньше этого не понимала?! Это же просто сон! Вся моя жизнь с тобой, жизнь тобой — это сон. Я думала, что все серьезно. Относилась серьезно. Думала, что ты настоящий. Пыталась до тебя достучаться. А ты — нет! Ты — не настоящий! Ты — нарисованный! Спасибо тебе, Глеб!

— Надо вызвать… — Глеб повертел пальцем у виска.

— Ты говоришь, я дура. Глеб, нет! Глеб, это ты дурак! — продолжала смеяться Ева, бессмысленно двигаясь по комнате. Она наталкивалась на предметы, но не останавливалась, словно танцевала с каким-то невидимым партнером. — Ты так ничего и не понял! Ты меня потерял, а я себя нашла! Слышишь?.. Я себя с тобой потеряла. А теперь нашла! И никому не отдам больше. Никому! Это мне Господь испытание послал! Отделить зерна от плевел… Как Золушке в сказке говорили: отдели, потом розовые кусты посади, и будет тебе счастье! Вот так и я.

— В тыкву не превратись только, ладно? — сыронизировал Глеб, но Еву это совсем не задело.

Теперь он может думать о ней все, что хочет. Она больше не должна ему нравиться. Она — свободна! А он — просто красивый дурак. Мало ли таких?! А кто покупается на эту красоту — тот сам дурак, дура. А Ева — нет, она все поняла. И она уходит. Сейчас собирается и уходит. Этот этап жизни закончен. Теперь она будет сама, без него. Без слез, без страданий, без вечного ожидания, что он в какой-нибудь момент, вдруг, наконец, все поймет, оценит, увидит и переменится. Не переменится. Дураки не меняются. Это не их конек.

Ева разгладила рукава джемпера, оправила юбку. Все хорошо. И черт ее дернул потянуть колготки…