был наделён яркой индивидуальностью и своеобразным чувством юмора. Выяснилось, что Гуннар уже три года плавал в дружине шведского ярла Хигелака. Восемь дней назад, на пути к берегам Бургундии, их застиг шторм и отнёс к северу, разметав дракары ярла. Ладья, на которой находился Гуннар, уцелела, однако на другой день после шторма случилась новая напасть – на повреждённый дракар налетели три датских корабля. Команду Хигелака перебили, а дракар подожгли. Раненный в ногу Гуннар и ещё один дружинник уцелели – их не добили, как это обычно водится. Просто даны не обратили внимания на прикинувшихся мёртвыми людей. Когда корабль начал гореть, чудом выжившие Гуннар с товарищем кое-как выломали топором несколько досок из палубного настила и, невесть на что надеясь, перебрались на плот с охваченной пламенем ладьи. Им повезло снова – и со стоявших неподалёку разбойничьих судов (а ваше что, не разбойничье было? – подумал монах) опять ничего не углядели. Потом почти семь дней в море. Хорошо, хоть дожди иногда шли, а то погибли бы без воды! Спутник Гуннара вчерашним днём умер от холода, а сам германец уж хотел зарезаться, да, похоже, сознание потерял... И вот боги, ответив на мольбу о помощи, её послали.
«Ага, говорит про богов. – В отце Целестине проснулся профессионал-теолог. – Значит, язычник. Так, так».
– А родом ты откуда?
Гуннар оправдал подозрения монаха. Из рассказа германца выяснилось, что появился на свет он в бескрайней чаще Тевтобургского леса, в бурге, принадлежавшем его роду. Древнее поселение стояло в землях, названных Гуннаром Везербергландом, недалеко от места, где русло реки Везер резко сворачивает к северу, огибая поднимающиеся на правом её берегу покрытые дремучими лесами взгорья. Род Гуннара жил в тех местах очень и очень давно, почти не имея связи с внешним миром. Задав несколько наводящих вопросов, отец Целестин понял, что культура да просвещение, кои несла язычникам Святая Мать-Церковь, начали добираться до тевтобургских чащ совсем недавно. Несколько лет назад Гуннаров бург отказался платить дань королю германскому Людовику Благочестивому, сыну императора Карла, и кёниг да старейшины изгнали христианского проповедника, покусившегося на языческих идолов. Возмездие не заставило себя ждать – бург пожгли, родовичей перебили, используя все утончённые католические жестокости, применяемые к не желающим уверовать в Бога Единого язычникам. Братья и отец Гуннара погибли в битве, а дом с оставшимися родичами попросту спалили, не давая никому выскочить из огня. То, что посёлок брали вовсе не воины короля, а наёмники – фризы и норманны, – которые сами являлись идолопоклонниками, ничуть не смутило ни королевских маркграфов, ни епископа Кёльнского, руководившего карательной акцией и благословившего мечи убийц.
«
«Эх, а сам-то! – подумал монах и смутился ещё больше. – Восемь лет прошло, а на путь истинный смог только Сигню наставить!.. Но всё равно оправдания случившемуся в бурге Гуннара не найти!»
– А дальше, дальше-то что с тобой было? – отводя глаза, спросил отец Целестин. Германец продолжил свою повесть.
Гуннар тогда был схвачен, обращён в рабство и продан какому-то франку. Потом сбежал, долго бродяжничал по Франкии и Германии, пока не оказался в Дании, вначале нанявшись в дружину Ильвингов; потом же попал в Бирку и там обратил на себя внимание ярла Хигелака: знал Гуннар некий секрет, как в бою приводить себя в жуткое неистовство, – секрет, ещё от отца доставшийся. Хигелак его к себе и переманил, видя сие искусство.
– Это как? – не понял монах. – Объясни.
– Не-е, – замотал головой Гуннар. – Дай лучше ещё пить. У меня на шее мешочек висел, ты его не брал?
Отец Целестин порылся в куче гуннаровской одежды и извлёк оттуда туго затянутую кошёлку из замшевой кожи на цепочке.
– Этот, что ль?
– Дай сюда. Там нет золота.
– Нужно мне твоё золото, – оскорбился монах, но всё же налил ещё питья и подал германцу.
Тот надел мешочек себе на шею и удовлетворённо хмыкнул:
– Дай поспать, а? Уболтал ты меня, толстяк. Как есть уболтал.
– Ну хорошо, только дай ногу-то тебе перевяжу...
Затем отец Целестин вздохнул и поплёлся на корму. Море по-прежнему было спокойным. Кнорр неудержимо двигался на северо-запад, разрезая форштевнем серые воды, где-то наверху похлопывал парус, и иногда только скрипело весло руля, – кораблём правили Торир или сменявшие его Видгар и Олаф, один из старейших дружинников. Сигню улеглась вздремнуть внизу, а монах, пребывая в меланхолии, созерцал темнеющее небо, на котором высоко стояла яркая белая звезда – пока единственная появившаяся на освещённом закатом западном небе. Лёгкое покачивание корабля, долгие, протяжные песни норманнов действовали успокаивающе, и сейчас, после плотного ужина, даже думать не хотелось ни о каких-то древних богах, Исландии, землях, именуемых Мидденгард, и прочем. А уж тем более о наглом германце. Спи-ка, отец Целестин, спи себе и забудь до завтра обо всём этом бардаке.
Под эту медленную, тягучую песню дружины монах окончательно провалился в сон и не почувствовав, как Видгар укрыл его плащом.
В глаза отцу Целестину ударило яркое утреннее солнце, и он почувствовал, что отлежал правую руку. Что за чертовщина? Ни разу таких вот снов не было!
– Торир! – Монах пихнул в бок дремлющего рядом конунга. – Торир, проснись. Проснись же, поглоти тебя геенна!
– Чего ещё? – недовольно пробурчал конунг, продирая глаза и слегка осоловело оглядывая корабль. Все ещё спали, как водится, вповалку. Разве что Олаф чуть позади что-то под нос напевает.
– Сон мне был... – И отец Целестин, сбиваясь, изложил Ториру всё, что привиделось.
– Как ты сказал имя его? Видрир?
– Кажется, так. А что такое?
