трава не расти, а на лице — игра интеллекта, увлеченность. Ведь могут же люди! Эх, неврастеник законченный, ладно, тихо. Спокойствие, безразличие…» Через две остановки женщина вышла. А взамен нее в дверь не вошел, но прямо-таки ввалился и двинул к Сашке, чуть не падая, пошатываясь на трясущихся полусогнутых ногах, еле живой пенсионер, подслеповатый и с палкой в руке. «Чуют они, что ли?! Нет, нет, нет, держаться!» Сашка склонил голову еще ниже. Старик рядом вздохнул протяжнее и встал.
На душе было слякотно и гадко. Девчонки по-прежнему щебетали, паренек упивался чтивом, а Сашка пылал на костре. И казалось ему, что все в вагоне наслаждаются созерцанием его медленного и мучительного самосожжения. Безразличным и спокойным оставаться не удавалось. Куда там! Он не помнил момента, когда чувствовал себя поганее.
Вышел на три остановки раньше в наипаскуднейшем настроении, взвинченный до предела. Пробираясь к эскалатору, каждый случайный толчок воспринимал как пощечину. С большим трудом сдерживал себя — еще не хватало вспылить, наделать глупостей. И опять ему казалось, что все смотрят на него, и не только осуждающе и насмешливо, но вообще как на чокнутого. «К черту все! Не к невропатологу надо, а в психушку, сразу, без всяких там консультаций!» Его сильно тянуло наверх, глотнуть чистого холодного воздуха, выбиться из толчеи, постоять где-нибудь в безлюдье, в темноте.
Милиционер, застывший у будки, из которой просвечивала красная метрополитеновская шапочка, покосился на Сашку. И у того вовсе ноги ослабели. «Докатился, за пьяного Принимают. А чего такого, может, так и есть, может, с ходу надо таких в вытрезвитель тащить!»
При входе на эскалатор он споткнулся и толкнул грудью женщину, стоявшую впереди. Та обернулась, раскрыла было тонкий яркий ротик, но промолчала. А он как застыл с виноватой улыбкой на первой ступеньке, так и выкатился с нею на площадь. «Доэкспериментировался, к черту, надо увольняться и в глушь: в Сибирь лесником, на Камчатку смотрителем маяка, подальше от людей! Или вообще…» Последнее вытащило Сашку из бешеного ритма самобичевания и рассмешило. Он вдруг почувствовал облегчение. Все показалось пустяками нестоящими, семечками. Он сменил виноватую улыбку на бодрую, даже самодовольную, вдохнул поглубже, зажмурил глаза и… полетел на тротуар — поскользнувшийся парень сбил его с ног, но сам удержался, побежал дальше, бросив обычное «извините». Сашка был готов расплакаться. Встал, отошел к барьерчику, присел на него. В глазах зарябило, домой ехать расхотелось.
Он порылся в карманах, вытащил пригоршню медяков. Двушек было полно. Метнулся к телефонной будке. Но тяжелая заледенелая дверь дрогнула перед самым носом — две студенточки с тубусами под мышками заговорщицки переглядывались за стеклом, на Сашку внимания не обращали. Через пять минут ожидания он постучал монетой, показал на часы. От него отвернулись. Четыре пушистых разноцветных помпончика, свисающие с шапок, мелко тряслись над воротниками. Когда хохот становился столь громок, что вырывался из будки, тряслись и сами шапки, и воротники, и спины. Сашке было совсем не смешно. Бежать к другому автомату? Только отойдешь, эти болтушки выскочат, а какой-нибудь шустряк влезет, нет! К Светке, все остальное побоку! Сашка как загипнотизированный вперился в спины. Ветер выдувал слезу, но он не отворачивался, не прятал лица. Лишь на миг его оторвал от созерцания неуемного веселья визг тормоза. И этого хватило.
— Извиняй, приятель, спешу, — хлопнув Сашку по плечу, в будку влез-таки шустряк в необъятной шубе.
Выпорхнувшие девчонки будто по команде развернулись, с восхищением глядя на шустряка. Тот одной рукой придерживал дверь — на случай, если «приятель» будет рваться внутрь, другой крутил диск — трубка пропала в зарослях воротника и длинных лохм, свисающих из-под несерьезной, как с детсадовца снятой, пестренькой шапчонки. Когда подруги заметили Сашку, настроение у них явно испортилось.
— Пошли, — брезгливо сказала одна, повыше, и бросила на Сашку такой взгляд, словно он ей на ногу наступил.
Сашка повернулся к уходящим студенткам боком — в спину ударила дверь, ручкой промеж лопаток — он чуть не упал, шапка съехала на висок.
— Спасибо, браток, выручил, — крикнул на ходу шустряк в шубе, — с меня рупь! — и слился с толпой.
Забыв про боль и обиду, Сашка нырнул в будку. Три двушки автомат слопал. На четвертую и пятую отзывался короткими гудками, но монеты не возвращал. Сашка взмахнул кулаком терпению его подходил конец… но вдруг виновато оглянулся. За стеклом в темноте белело суровое лицо с разлохмаченными бровями и бородавкой на верхней губе. Глаза застывше следили за кулаком, бородавка подрагивала. Сашка обмяк — рука нехотя опустилась, полезла в карман.
На гривенник автомат отозвался густым, даже каким-то сиропным баритоном:
— Вас слушают.
Сашка ударил пальцем по рычажку, черт, не туда попал! В щель полетела еще одна десятикопеечная монета. Набирал номер со всем тщанием. На этот раз сиропа в баритоне было поменьше.
— Да говорите же! — донеслось из трубки так явственно, будто обладатель баритона в ней и сидел.
Сашка опешил — ошибиться он не мог; но ведь Светка всегда одна: ни друзей, ни подруг, ни родственников…
— Ну говорите, наконец! — взвыл баритон совсем без сиропа.
А потом, уже тише, будто издалека, трубка поинтересовалась Светкиным голосом:
— Кто там?
— Молчат, шутники! — баритон оборвался.
И внутри у Сашки все оборвалось. Нет, он не ошибся — это был Светкин телефон, Светкина квартира, Светкин голос. Но кто же тогда? Голова гудела.
— Болтают часами! — бородавка запрыгала вместе с губой. Тунеядцы!
С кем его отождествлял старик, Сашка не понял. Да и не расслышал он толком сердитой фразы. Под ногами бешено закружилась поземка, задуло под брючины.
От кого угодно мог ждать чего угодно, но Светка! Он никогда не испытывал чувства ревности, поводов не было, а тут накатило — да такой жгучей обидой, что завыл бы, да неудобно перед людьми. А те спешили с работы по домам так, словно все как один оставили на столах включенные утюги. Вместе с обидой пришла растерянность, вслед за ней острая жалость к себе. «Все они… сговорились будто…» — закружило в мозгу поземкой. «Ну и пусть! Ничего нет и не было, хватит! Твердость, воля безразличие…»
Вопреки настроению, даже наперекор ему, он решил заглянуть в книжный магазин — благо по дороге. Там в отделе книгообмена у него стоял «прогрессовский» сборник под названием «Английский политический детектив». Сборник пользовался среди детективщиков и менял огромным спросом и на черном рынке стоил четверть Сашкиной зарплаты. А просил он «Пьесы» Булгакова, книгу тоже ценную, но все-таки не такую дорогую — примерно в одну пятую той же зарплаты. Не несли. Вот уже полтора месяца. И через пятнадцать дней срок истечет, придется выкупать ненужный детектив, если, конечно, по странной случайности, он не пропадет под конец срока, как это часто случалось в обменах, и особенно с остродефицитными книгами твердой валютой черных рынков.
Сашка брел, не замечая прохожих, часто натыкался на них, извинялся, но осмотрительнее не становился — мозг не поддавался волевым командам, перебирал одно и то же. Перед каждым очередным походом в книгообмен настроение у него резко падало, внимание рассеивалось. «Да на таких условиях любому другому в тот же день бы пару Булгаковых принесли!» — думал он. И, в общем-то, был прав — условия сверхльготные.
— Извините, я нечаянно, — промямлил он на очередной толчок, склонил голову.
— Смотреть надо под ноги! — проскрипело над ухом.
Сашка еще раз улыбнулся виновато, ссутулился. «Интересно, почему это под ноги? — подумал вскользь. — Что они, под ногами, что ли, ползают?» Холод пробирался под куртку. Сашка ежился. И одновременно чувствовал, как его начинает потихоньку бросать в жар. До дверей магазина оставалось несколько метров.
На ходу он вытащил очки, нацепил их — зрение, в целом, было нормальное, но когда приходилось высматривать что-то вдалеке, давали о себе знать недостающие диоптрии. Перчатки сразу же, чтоб не мешались, сунул в карман.
