хлебавши! В эти секунды он очень хорошо понимал дряблого. Правда, того уже совсем запинали, сейчас его усиленно переталкивали ногами к стенке, чтоб не мешался. И вроде понимали, и брезговали одновременно, и жалко было, человек-таки, но куда деваться, мешает, да и ему самому там удобнее будет, у стены-то. Иван в этой возне участвовать не стал, даже ногой в ботинке не захотел притрагиваться к извалянному, грязному мужичку, пиджачок которого из черного превратился за несколько минут в довольно-таки пестрый, сложнейших цветовых оттенков с преобладанием желто-серого. Он еще трижды повторил процедуру, твердо поставил стакан на место, развернулся. Только теперь заметил, что рубаха на нем мокра насквозь, как из ведра, но не расстроился — на солнышке быстро обсохнет.
Иван повернул голову — дряблый лежал рядом со старухой в синем халате, продолжая довольно мычать. Месиво со стены стекало вялой струйкой ему на рукав вместе с погибшими алчными осами. Пьяная старуха участливо качала головой, улыбалась чему-то далекому, своему.
Все, хорош! Ивана чуть не вырвало. Чтобы еще хоть раз в эту обираловку, гадюшник, никогда! Он рванулся к выходу, не обращая ни малейшего внимания на недовольство распихиваемых, работая и плечами, и локтями, и коленками.
На улице была благодать. Если бы не знал, что тридцать по Цельсию, решил бы — утро в сосновом бору: такая свежесть, столько воздуха, это одно — уже счастье! И чего прутся внутрь, дурачье! Народу было вдвое больше, да и вел он себя активнее. Наверное, где-то с полчаса как закончилась смена на соседнем огромном заводе, последняя на этот день. По крайней мере, для автопоилки. Эх, сколько же она выдержала таких натисков, сколько еще выдержит!
Иван остановился невдалеке от толпы, закурил. И чего его потянуло сюда? Психоз какой-то, массовое, коллективное сумасшествие. Сейчас он рассуждал легко и беззлобно, постаивая в сторонке, сейчас он был довольный и безразличный к окружающему. Все казалось более-менее нормальным, местами даже прекрасным.
У входа лежало уже трое. Вернее, один полусидел, прислонившись к стене, блаженно пустив слюну из полуоткрытого рта. А тот, что вздымал руки, благословляя судьбу или, кто его знает, прося о помощи, утих и почивал мирно, не шевелясь. Смуглый толстяк в белом халате, лениво млевший под свирепым солнцем час назад, нашел себе забаву — очень экономно, малюсенькими крохами он потрошил сдобную булку, подманивая глупых сизарей к сидящему у стены. Голуби наглели на глазах. Поначалу копошившиеся у стоптаных башмаков спящего, они вслед за крошками забирались повыше, на колени. Из очереди с угодливым одобрением, подхалимски хихикали.
— Этому раззяве в рот булку пихать надо, не проснется, вот хохма будет! — предложил особо нетерпеливый.
Толстяк начальственно, еле заметно кивнул пару раз, не поворачивая головы и не прерывая своего занятия. Он и сейчас был выше всех. Занятие доставляло ему удовольствие. Он неспешно, даже с нарочитой ленцой обсыпал крохами грудь и плечи пьяного, делал это уже не жалея булки, обильно расточая свои «благодеяния», но не переставая кривить свои пухлые капризные губы. Оставшийся большой кусочек сдобы аккуратно положил сверху, на голову… Но сизари не оправдали его ожиданий — с груди они еще сдернули пару крошек, но замахнуться повыше, видимо, не решились, отступили.
Толстяк остался ими очень недоволен, отошел на шаг, бултыхнул в бутылочке, вынутой из кармана халата, недопитым нарзаном. Но даже не пригубил, сунул обратно. Скрестив жирные руки на груди, он обиженно надул губы, так и не взглянув на очередь. «Человек»!
Иван видел, что толстяк невероятно горд своим положением и презирает всех этих страдальцев, да и не только их, не на шутку. Вот же гад, вскользь подумал он, но тут же переключился на другое. Первая сигарета всегда курилась в удовольствие, со смаком. Иван расслабленно щурился на солнце, лениво оглядывал прохожих, старающихся побыстрее миновать это место. Главное, чтобы из знакомых с работы никто не увидал его возле автопоилки! Да и увидят, не беда! После трех стаканов тормозухи многое становилось безразличным — подумаешь, дело какое!
…Давно это было, совсем в другой жизни. А много ли лет прошло? Немного, семь или восемь. Он все стоял, всматривался и никак не мог точно определить того места — все иное, даже асфальт под снегом другой. Нос начинало не просто щипать, а вовсю жечь, и Иван до глаз натянул шарф, попрыгал на месте, чтобы ноги ожили и пальцы отогрелись. Надо было идти, но не мог оторваться, словно одурманенный стоял, пень пнем. Грузовиков на развилке улиц и на шоссе стало еще больше, и газов стало больше, потому что не столько двигались машины, сколько тарахтели на месте. Только сейчас выхлопная отрава почти не чувствовалась, быстро растворялась в морозном, гонимом ветрами воздухе. Жиденький, с облезлыми деревцами скверик просматривался насквозь. Посреди него почти без постамента, наравне со всеми, на той же грешной земле стоял не по сезону легко одетый в простенький костюмчик Ленин — единственное в столице скульптурное изображение вождя, не вознесенное в выси, а совсем простецкое. На плечах у него лежал снег, и чувствовалось, что неуютно стоять Ильичу в этом голом сквере. А еще дальше стоял и старенький белый столбик, тот самый, на котором было написано про 'версту до Москвы'. Каменный, пузатенький в отличие от простых верстовых, он стоял всем бурям и катаклизмам назло. И все-таки немного перенесли, подумалось Ивану, раньше столбик как-то виднее был, казистее.
Пора! Иван сделал шаг к остановке. И остановился. Взгляд его уперся в газету, висевшую на стенде. Привлек резкий и выразительный заголовок: 'Доколе!' Из любопытства он пробежал глазами коротенькую заметочку. Смысл ее был до избитого прост и сводился к навязшему в зубах, дескать, доколе миллионы честных советских граждан будут тяжко мучаться и страдать из-за каких-то ублюдков-алкашей, которых давным-давно пора навечно упечь в специально отведенные места подалее отсюда, доколе городские власти будут тормозить открытие новых пивных и винных точек, где с учетом полной культуры смогут отдохнуть десятки тысяч простых наших тружеников после нелегкого трудового дня, доколе?!! Заканчивалась статейка энергичным призывом:
'Даешь культурный досуг советскому человеку!' Иван прочитал все это довольно-таки равнодушно, он-то думал, что под таким заголовком могло крыться кое-что посущественнее. А то все жуют одну и ту же жвачку, надоело уже — поди разберись, кто там чего на самом деле хочет, чего добивается. Лишь одно его несколько озадачило, пока читал, всплыло вдруг перед глазами будто живое, вот ведь как запомнилось, лицо директора «человека», «фигуры», у которой там, где-то далеко братан обитается якобы. С брезгливыми губками и жирными щеками, с потным подбородком, под которым виделся почему-то не вырез халата и волосато-мокрая грудь, а чистенький воротничок рубашечки, подхваченный галстуком. А где-то за «человеком», но уже более смутно промелькнула разливщица из пивнухи, рыхлая и неопрятная. Привидится же! Бред какой-то! Он мотнул головой, освобождаясь от наваждения — что-то замучали сегодня воспоминания, к чему бы это.
У трамвайных остановок скопилось уже много люда. Почти каждый пританцовывал на месте, охлопывал себя по бокам. Лица были румяные, веселые. А может, это казалось, может быть, такими их делал мороз.
Что же за сила удерживала его? Да и не сила, а так, пустяк нестоящий, плюнуть и топать себе дальше, но нет… Где же она все-таки стояла, вот! вот! казалось, он уже видит следы в снеге — нет, пустое, не угадать и не определить. Что же творит время с памятью! Вот ведь как бывает — для кого-то тут, на этом самом месте была распахнута дверь в иное измерение: в больницу, в психушку, в лагерь, на тот свет, в конце концов. А сейчас и следов нету, будто ничего и не было, будто всегда притопывали, улыбались здесь румянощекие, добротно и тепло одетые люди. Ивану взгрустнулось. Зачеркнуть, к чертовой матери, раз и навсегда, только так! Но ведь было? Конечно, было! И он был. Был не прохожим случайным, который брезгливо отвернется, а через минуту или забудет или проклянет «ублюдков-алкашей» до седьмого колена со всеми отпрысками и родителями. Что же это за жизнь такая: и зло сплошь и рядом рядится в одежды добродетели, и добро таким бывает, что и не признаешь? Чем меньше знаешь о жизни, тем проще и объяснимее она кажется, тем увереннее чувствуешь себя в ней, тем проще разделить в ней все на черное и белое, это Иван понял давно и наверняка. И все же — зачем это было? Ну зачем?! Он достал из кармана пачку сигарет. Пальцы тут же закоченели, потеряли гибкость. На морозе дым казался особо въедливым, драл гортань как наждаком. Восемь лет… Что же тоща еще было, позже?
…Потом он вышвырнул окурок, шуганул стервятников-сизарей, пристрастившихся не только хлебушек поклевывать, но и хищно, ненасытно рвать клювами селедочные и колбасные ошметки, и побрел через дорогу. Мерцающий огонек разума подсказывал — валяй отсыпаться, дурачок, ну чего ты приключений
