— Ну ладно, чёрт с вами! Пойдёмте!
И он повёл нас в столовую общежития пить чай.
Там уже собралось много народу. Мы сели за длинный, покрытый белой клеёнкой стол. Папа взял банку, взял две глубокие тарелки, высыпал в них ландрин и крикнул:
— Товарищи, угощайтесь! Буржуйские конфетки. Попробуйте!
— Буржуйские? — раздались голоса. — Так им и надо! Попробуем.
Со всех сторон потянулись руки, и через минуту одна тарелка опустела. Вдруг какой-то дядя в майке встал и сказал:
— А совесть, между прочим, у вас есть, ребята?.. Нечего маленьких обижать!
Он быстро сделал из газеты большой фунтик, высыпал в него всё из второй тарелки и отдал Лильке:
— Держи, дочка! Они большие — обойдутся.
Лилька была рада. Она запихала конфеты в карман своего фартука и потом ела их по одной в день. А в пустой банке стала хранить свои «драгоценности» — фантики, брошечки, бусики, картиночки…
Так началась наша жизнь в Москве. О ней я, пожалуй, как-нибудь в другой раз расскажу. А сейчас мне хочется только вспомнить один случай и на этом закончить.
Нам дали квартиру в Четвёртом Доме Советов, на углу Моховой и Воздвиженки. Наши окна выходили на Кремль. Мы каждый день любовались его чудесными куполами, золотой головой Ивана Великого, узорными крестами Успенского собора, каменным кружевом Кутафьей башни. Всё это было очень красиво, особенно по вечерам, когда заходящее где-то сзади солнце играло на всех главах, маковках и куполах.
Внизу, у Кутафьей башни, день и ночь стояли часовые. Мне очень хотелось в Кремль, но без пропуска часовые не пускали. А детей они пропускали. Часовые, видно, знали, что Ленин очень любит детей, вот они и пропускали их.
Девочки из нашего Четвёртого Дома Советов каждый день бегали в Кремль погулять. Ведь это очень близко — только площадь перейти. Бегала туда с ними, конечно, и наша Лилька.
Однажды она взяла с собой нехитрый завтрак того времени — антоновское яблоко и харьковский леденец, кажется, уже из последних, — и отправилась с подружками в Кремль. Мне в окно хорошо было видно, как часовой пропустил их пёструю стайку.
Вдруг Лилька прибежала обратно — красная, взволнованная, растрёпанная…
— Что случилось?
— Я видела, видела! — закричала она.
— Кого ты видела?
— Его… Ленина, вот кого! Он к нам подошёл, и я его ландринкой угостила. Вот!..
— Не может быть!
— А вот и может! А вот и может!.. — Глаза её сияли, щёки так и горели. — И вот он стал искать у себя в карманах, и здесь, и здесь — везде, и нашёл карандаш и говорит: «Умеешь писать?» И я сказала, что да.
Мы все окружили её. Мама прибежала из кухни. Тимка прибежал со двора. А папа как раз был дома.
— Ну дальше, дальше! — зашумели мы на неё.
— А дальше он мне дал бумажку и говорит: «Ну, напиши что-нибудь». Я не знала что и написала: «Масква». А он переправил на «о», дал мне карандаш и говорит: «На, учись писать»., А я взяла и говорю: «Насовсем?» А он говорит: «Насовсем» — и засмеялся. Вот!..
И Лилька вынула из расшитого кармана своего фартука маленький, уже много списанный, но остро, красиво отточенный карандаш. Мы стали его вырывать друг у друга. Это был обыкновенный школьный шестигранный карандаш с надписью на бочку «И. Фабер».
— Осторожно! — волновалась Лилька. — Не пишите! Не пишите! Чтобы не стратился.
Но мы, конечно, не удержались, и каждый из нас бережно провёл этим карандашиком чёрточку. А Тимка даже две.
Потом папа сказал:
— Ну, смотри, Лилька, береги его! И учись писать. Как следует учись! Слышишь?
— Слышу!
И счастливая Лилька спрятала карандаш в банку из-под ландрина на память о том далёком времени, когда у нас не было ни метро, ни высотных домов, ни «ЗИЛов», ни Днепрогэсов, ни тракторов, ни радио, ни телевизоров, ни атомной энергии и даже карандаш — простой школьный карандаш — был не нашего производства. Но был тот, кто положил начало всему нашему богатству, —
Вот пока, значит, всё!
ЗОЛОТОЙ ГРОШИК
ПЕРВАЯ КАРТИНКА
Бабушка часто говорит:
— Янкеле, выпей молочка! Янкеле, возьми сахарку!
У бабушки много молока. В двух громадных бидонах она разносит его по богатым квартирам. Где она берёт молоко, Янкеле не знает. Он пьёт молоко, но больше налегает на сахар.
По утрам он пьёт молоко в кровати. Вот он кричит в стакан:
— Ещё сахару-у!
Тик-так! — откликаются ходики, а в стакане гудит: у-у-у!
Янкеле сбрасывает одеяло. Опять они оставили его одного! Опять она ушла со своими бидонами!
Он подбегает к запертой двери, садится голышом на пол у порога и плачет:
— Мама-а!
Тик-так! — дразнятся ходики, а Ядвига за стеной говорит:
— Не плачь, Янек. Бабуся прендко пшиде.[1]
— Она меня заперла…
— Не бойся, Янек! Смотри, солдаты.
— Где?
Слёзы у Янкеле высыхают, он бежит к окну. Верно — солдаты. Они все одинаковые, все одинаково разевают рты и поют с присвистом:
А между словами слышно, как стучат сапоги. Эх, раз, эх, два! — будто одна громадная, тяжёлая нога. И тихонько дребезжит стекло в окне.
Янкеле прижимается к стеклу, прислушивается к пронзительному солдатскому свисту, выпячивает губы и тоже пробует насвистывать:
— Соловей, фьююю, соловей…
Солдаты кончились, можно опять поплакать. Вдруг Янкеле замечает городового. Городовой стоит на углу, и пыль после солдат садится возле него на землю, будто она тоже боится его длинной, изогнутой
