киносъемке – прочь от клуба, от глаз, от вспышек, от светской Москвы. Прочь от Гвидо. Папарацци достались только сенсационные кадры подошв наших туфель. Modern Love! Она не сказала ни слова, вместо нее говорила рука, ее ладонь крепко сжимала мою ладонь. Modern Love! Мы добежали до угла, где тень давно уснувшего в два часа ночи жилого дома накрыла нас. Я резко затормозил под нависшим козырьком подъезда, она врезалась в меня, полетели искры, сжигая залежавшиеся на стылой земле желтые листья… Modern Love! И здесь я, не дав нам обоим отдышаться, поцеловал ее:
– Вот. Ты просила.
Через минуту подлетел мой автомобиль, фиолетового крика винтажный «Бьюик», и шофер Стас распахнул дверцу. Мы прыгнули на заднее сиденье и продолжали целоваться всю дорогу до моей знаменитой берлоги на Знаменке. Минут пятнадцать. В Стасе я уверен, никому из тех, кто знает Стаса, не придет в голову стесняться Стаса. Он настолько привык к подобным сценам, что даже ленится подглядывать в зеркало заднего вида. Наверное, никто в мире не видел документальной хроники про меня больше, чем Стас. Мы бросили его в авто, которое с визгом затормозило у двери, вихрем влетели в подъезд, не останавливаясь, продолжая целоваться. Кубарем ввалились в лифт, не разжимая объятий. У меня давно не было кого-то, от кого мне не хотелось бы отрываться. Примерно это я сообщал ей каждым движением своих губ. Она водила язычком по кончикам моих зубов так, будто хотела, чтобы я знал, что она совсем не такая смелая, как я о ней думаю. Нет, ей вовсе не страшно, разве только – чуть-чуть… Я на ощупь вставил ключ в замочную скважину и по тому, как беглая судорога сковала ее губы, зажатые в моих губах, понял, что она ощутила этот жест как неповторимую индивидуальность моего проникновения. Я медленно и плавно поворачивал ключ, чтобы дать ей понять мой стиль, мои повадки внутри. Она доверчиво проглотила мой язык. Мы уже сделали это, даже не раздевшись, даже не войдя в квартиру.
Она сама раздевала меня. Нет, она не делала это торопливо, стаскивая штаны вместе с трусами, как шлюхи-группиз. И она не делала это страстно, вцепляясь зубами в пуговицы рубашки, сопя и похрюкивая, как похотливые студентки. И совсем не делала это томно, разыгрывая каждый жест как мини-спектакль и танцуя с моим ремнем, как богемные барышни, и отыгрывая стриптиз, снимая с себя одежду, как кухарка листки с кочана капусты. Нет. Она делала это неумело и целомудренно, а я впервые за двадцать лет вспомнил, неважно…Я ответил ей тем, что перестал быть похожим на себя, я перестал узнавать собственное поведение. Я не бросился на нее, как возбужденный скунс, не задрал юбку и не запустил сразу руку ей в трусы. Я не нагнул ее лицом на кушетку и не загнал своего Ланселота в ее беззащитное укрепление. Я даже не бросил ее на колени и не стал прижимать ее губы к моей ширинке. Я медленно и нежно, пуговица за пуговицей, крючок за крючком – ой! – извини, заколка! – снимал с нее лишнее. Мы легли голые, держась за руки, и терлись друг о друга носами, будто это – самое прекрасное и важное, что есть в сексе. Ни один из нас не думал об оргазмах, мы испытывали непрерывный экстаз, едва касаясь друг друга. Вспоминаю, что вел себя настойчивее, даже когда лишался невинности.
Санта-Бирн однажды ответил на вопрос «почему он живет в Нью-Йорке?»:
Следующие часы были объявлены Юнеско временем нежности. Во всяком случае, на моей суверенной территории. Час проходил так же незаметно, как для древних абиссинцев век. А затем мы неожиданно и некстати вспомнили, что язык существует не только для ласк, и она вдруг стала очень любопытной.
– Ты правда трахнул больше тысячи девчонок?
– А правда говорят, что ты – и с мальчиками тоже?
– Расскажи мне про групповой секс?
– А правда, что секс под коксом в десять раз круче?
Я курил, она упиралась своими маленькими кулачками мне в грудь, махала ресницами, морщила носик, усеянный озорными веснушками. Все как обычно, но – все по-новому. Что со мной? Время от времени ее чувственный интерес сменялся профессиональным.
– В газетах пишут, что ты без порошка вообще на сцену не выходишь?
– А кто платит, когда вы на сцене ломаете аппаратуру?
– А за погромы в отелях?
– А штрафы за пьянство в самолетах?
– А кто достает тебе кокс на гастролях?
– А правда то, о чем говорил Гвидо в клубе?
Сначала я отвечал односложно почти на все ее вопросы. Потому что в моей голове тоже вертелись два вопроса, которые я так хотел, но не решался задать.
Первый:
– Какого черта тебя угораздило связаться с Гвидо?
Второй:
– Как ты умудрилась до этой ночи оставаться девственницей?!!
Нет, все-таки три вопроса:
– Почему ты выбрала именно меня своим первым?!
Конечно, она не ответила ни на один из моих вопросов.
Конечно, я поступал так, как обычно поступают мужчины. Говорил много и красиво. Шептал в ее маленькое круглое ушко про женскую утонченность, многозначительно бубнил об избранности мужчин, жестикулировал, возбужденно вещая о самолетах, лимузинах, городах. Я говорил много, но совсем не собирался удовлетворять ее любопытство. За исключением кладбища, о котором говорил Гвидо. В этом вопросе я был категоричен. Не ссал я на кладбище. Никогда! В перерывах между расслабленной болтовней, этим сексом подсознаний под гипнозом чувственности, я еще два раза вплывал в нее на своей пиратской шхуне. Она принимала меня покорно и радостно. Не как захватчика, но как освободителя.
– Ты чудовище!
– А я буду звать тебя крокодилом!
– Я такая страшная?
– Ты просто хищная… с такими зубами…
– Моя подруга в Твери зовет меня крысой…
– А я буду звать тебя просто… просто… просто…
– Не зови меня «просто». Зови как-нибудь посложней.
– Твое угловатое совершенство! Годится?
– Тогда я тебя… я тебя, – она предприняла неуклюжую попытку накрутить свои рыжие кудряшки мне на нос. – Лисий хвост!
– Why?!
– А вот так.
В восемь утра нас вырывает из блаженства истошный сигнал моего Бьюика. Пунктуальный Стас примчался, чтобы везти меня в очередной аэропорт на очередной рейс в очередной город для очередного выступления. Чес никогда не считается с личной жизнью.
Я спешно варю кофе, она выходит из душа, раскрасневшаяся с мокрыми волосами и в моей рубашке, на несколько размеров больше ее тонкой фигуры. Этот клетчатый мешок, в который она влезла, завязав полы на животе треугольным узлом, как ни странно, делает ее еще более изящной. С этой минуты я знаю, зачем покупаю рубашки. Теперь, каждый раз подбирая в магазине фасон и расцветку, я мысленно стану прикидывать, как это будет выглядеть на ней.
– А зубную щетку тебе купим в аэропорту, – говорю я, бережно застегивая на ее мешке верхнюю пуговицу.
– ?????????????
– Ты летишь со мной.
– Я не могу. Дядя Тони сойдет с ума! И Гвидо… мы договаривались сегодня встретиться! Контракт! У нас – контракт! – наивная, она даже не спрашивает, куда мы летим.
– Дяде позвоним, Гвидо переживет, а завтра ты уже будешь дома. Будто и не летала никуда. Контракт… он – на много лет, тут один день ничего не решает. – А главное… у меня так давно не было кого-то, от кого
