женщина бросает поэта. Кидает горсть мерзлой земли в его разинутый в окостенелой усмешке рот… Потому что гробы поэтам не положены. Ибо лишнее.
Думаю, думаю, думаю… Чтобы не думать о ней, заставляю себя думать о других…
Думаю о ветеранах изнурительной стирки.
О телепрограммах с прямыми включениями из Ада.
Об Элвисе, доедающем свой последний гамбургер.
О бритых рыбах на трапеции.
О политтехнологах с хвостами и копытами в балетных пачках.
Об отвращении, о прощении…
Торчки, ленивые джанки в английских котелках, стюардессы в очках, фотограф с нелегкой судьбой, французский диджей, зеленоволосая утопленница, города, смытые с земного шара обозленными стихиями, юный любовник, завтрак вдвоем… дым, дым, дым…
Все это – тени у меня на стенах. Я любуюсь ими. Пытаюсь слепить из теней песню. Песня – мое последнее лекарство. Получается… Получается?
Не забывай меня, пиши. Никого, кроме тебя, нет.
18 февраля 2007 года
Четвертый день сижу дома. Привилегия, не доступная даже твоему Королевскому величеству. Сжался в углу по-паучьи. Мухи меня не боятся. Вчера целый выводок загорал на ботинках. Вам что здесь, курорт? – спросил тихо. Не ответили.
Жив я или нет? То, что открываю глаза, разговариваю с мухами и пишу тебе – это в пользу того, что жив? Или – не совсем? Кое-что еще могу.
Могу есть, могу пить, могу курить, могу нюхать, могу лечь, а могу встать. Я проверил. Значит, еще жив? Не могу говорить, не могу отвечать на звонки, не могу делать звонки, не могу видеть людей, не могу играть, не могу петь. Значит, уже умер? А если – нет, где доказательства того, что еще жив?
19 февраля 2007 года
Нашел! Добрая Королева, я нашел доказательства того, что еще не сдох! Много доказательств. Три черных мешка на кухне, в углу. В них – полно артефактов, уличающих меня в жизни! Я высыпал на пол и попробовал пересчитать.
Восемнадцать смятых пачек из-под сигарет, упаковка с протухшим маслом, сломанная зажигалка, четыре раскромсанные ножом банки из-под паштетов, горы банановой кожуры, кучка сломанных медиаторов, четырнадцать сплющенных банок из-под пива, пустая коньячная бутылка, запиленные диски, рекламные проспекты доставки пиццы на дом, счета за телефон, три коробки от печенья, пустые пластиковые бутылки, гигиенические палочки, грязные носки, трусы со следами спермы, картофельная кожура, яблочные огрызки, пакетики из-под сока, яичная скорлупа, колбасные обрезки… Мусор. Много мусора! Единственное доказательство того, что я еще жив. Такое же яркое, вонючее, как моя жизнь. Если кто-нибудь когда-нибудь вздумает писать мою биографию, вместо имени автора на обложке ему следует указать – «Мусорщик».
Я разбрасываю доказательства по полу, раскладываю их, комбинирую, соединяю парами, фигурами… Я рисую узоры мусором. Получается город. Город из мусора. И я живу в нем. Вдруг возникает песня. Я буквально вижу ее в мусорных узорах. Я назову ее «Москва заебала»… Еще одно доказательство?
Хочу бегать по Парижу, искать кокоток. Хочу бегать по Парижу, искать кокоток. Бегать по Парижу, искать кокоток.
Ночью вызвал проститутку. Привезли толстую деваху, похожую на баобаб. Я выеб ее откровенным хуем. Без латекса. Я слышал так играли раньше в гусарскую рулетку. Все время закрывал глаза. Не мог ее видеть. Толстые женщины – бесчеловечно. Во всех отношениях. Жалеть ее – бесчеловечно по отношению к ней. Спасть с ней – бесчеловечно по отношению к себе.
20 февраля 2007 года
Полдня подкидывал вверх пульт дистанционного управления. Он подлетал к люстре, падал, но не разбивался. Они неистребимы. Включил телевизор. Почему там опять говорят об опасности героина? Пластинку заело? Тогда я буду говорить об опасности колбасы! Об ее смертельной неизбежной опасности. У тебя хороший аппетит, великая Королева? Значит, мы с тобой оба – самоубийцы.
Пытаюсь покончить с собой при помощи продуктов питания. Никто не говорит об этом, но в обжорстве не меньше суицида, чем в тяжелых наркотиках, выхлопных газах, пуле двенадцатого калибра, веревке с мыломбез мыла, крыше небоскреба… Элвис меня поймет.
Я выбрал для самоубийства самый ядовитый наркотик в окрестностях. Обжорство! Я – двурукий Шива Хомяк, бог смерти от обжорства!
Все начинается ранним утром, часа в четыре дня, с яичницы – пять желтых, бьющихся в гепатитной горячке глаз, бельмо вокруг, томатные кровоподтеки, дохлые тушки бекона, сено, сено, сено… День разгоняется. Колбаса, сосиски, аккуратные упаковки ядовитых смесей порезанных, выложенных на руины рассыпчатого белого хлеба, обжаренных в прогорклом масле, – сэндвич, сэндвич! Адское изобретение человечества. Разве недостаточно того, что Элвис своей смертью написал эпитафию сэндвичу? День продолжается.
Внутренности скручиваются. Я ем и блюю, блюю, сру и ем. Кончаю с собой, как умею. Упаковки креветок, пицца, паштеты, свиные медальоны, картофель, лапша, бульонные кубики, трупики цыплят. Все – в мою топку! Даже мухи ушли. В глазах темнеет, язык вываливается… Кажется, умираю. Прощай, Королева. Передай ей… Впрочем, она и сама знает.
21 февраля 2007 года
Привет. Я все еще жив. Мне больно! Вот еще одно доказательство! Последний раз мне было больно двенадцать лет назад, когда… Да я уже не помню, что было двенадцать лет назад. Может, я и не жил эти двенадцать лет? А теперь, снова почувствовав боль, – ожил? Спасибо, моя девочка. Мое зубастое величество. Спасибо за боль. Спасибо за жизнь. За мою новую жизнь. А может – и за нового меня… Как знать, Королева? Привет мужу и детям.
32 февраля 2007 года
Ползаю по халупе, как бабуин по аризонской пустыне… в тулупе, а вокруг – гусыни… Бесстыдницы гусыни! Извини, что долго не писал. Ты была в пустыне? Какие закаты! Какие тарантулы! Попроси американцев не преследовать Майкла Джексона! Кто он и кто они? Пусть приведут ему еще мальчиков.
Несколько дней меня преследуют глупые граффити с изображением кибер-гусыни, выщипывающей цифровые перья. Везде! А больше всего – на небе. Откуда в моем Баббл-Инне засор в стоке? Кто всю ночь пихал туда несвежие журналы? Каково это, посреди сердечной драмы – вытаскивать разбухшие от дерьма страницы с портретами, портретами, портретами, портретами… И понимать, что я всех их знаю. Сладкого… Куда подевался весь сахар в этой крепости? И наконец, – главный вопрос десятилетия – кто же такой Бобби Уомак? Вчера наконец удалось поспать… Я спал, обхватив сон медвежьей лапой, мой мозг, мой крошечный моллюск, цеплялся за случайность: я уже не надеялся, что засну, просто шел, шел, шел и – вдруг! – оступился, осыпался в сон, который и надремал мне этот важнейший вопрос: «Так кто же такой Бобби Уомак?» Сон – моя спасительная норка! Вот бы забраться в нее и вообще никогда не высовываться. Ты знаешь? Кто такой Бобби Уомак?
Первым во сне ко мне подошел не он. Небритый мужичок в потертой войлочной шляпе, в тесной, вымоченной в кофе, рубашке. Том Уэйтс, я сразу признал его.
– Эй, трухлявая коряга! Обезьяний копчик! Гет аут! И – не звездеть! – он сплюнул на мой ботинок, кажется, его слюна прожгла в нем дырку. Стена дыма разделила нас… А все-таки не он меня разбудил! Я сам задрал того улыбчивого черного. Он будто сошел с рекламного плаката стоматологических услуг. Это разозлило меня. Подошел к нему, когда он был так уязвим, у барной стойки, между сто первой и сто второй… прошебуршал, подражая Уэйтсу:
– Ты! Санитарная инспекция в моем номере! Гет аут, мизантроп!
И поискал взглядом хоть какую-то заостренную дубину. А эта улыбка зависла надо мной и тоном профессора с кафедры прикладного миротворчества гавкнула:
– Окстись! Я – Бобби Уомак!
И еще:
