свидетельствуют то о полном неприятии, то о глубокой грусти, а то, наоборот, о животной жизненной силе, которая соседствует с горячностью сторонника жизни на природе.
Тут он удивителен. Каждое утро он босиком ходит по росе в саду, чтобы «обрести форму». Он ест яблоко через три дня после того, как погрузит в него два гвоздя: получается одновременно и слабительное и укрепляющее, причем естественное. Он избавил меня от головной боли, не прибегая к аспирину: заставил меня погрузить правую ногу в холодную воду, а левую — в теплую. Он считает, что металл, так же, как кипячение, убивает полезные свойства растений, и вечером он делал мне лекарственный настой в эмалированной кастрюле, не доводя его до полного кипения…
И вот еще: рядом с ним каждый из нас троих играет свою роль.
Моя — покровительство и размышление, определена четко и окупается, как я полагаю, дружбой, которой он отвечает на мою.
Роль Леонара, которого на улице осаждают, дабы узнать, что у нас происходит, заключается в том, чтобы не сообщать ничего, что могло бы поддержать недоброжелательство по отношению к гостю; вне себя от восторга, он скорее приукрасил бы легенду насчет сверхчеловека. Что касается Клер, — будем честны, — ее роль — обольщать, и вполне естественно, что, несмотря на свою сдержанность, несмотря на смущенные взгляды, в которых читается боязнь оскорбить меня, наш гость не нечувствителен к роли Клер. Теперь он вынужден довольствоваться лишь нашим маленьким, очень замкнутым кружком, но ведь прежде на пятнадцати тысячах гектаров его лес не кишел внемлющими ему нимфами, а значит, он получил некоторую компенсацию.
Вот как раз и Клер, — она только что ушла из мастерской и присоединилась к гномонисту, чтобы помочь ему спуститься со своего насеста. Это час упражнений: четыре раза в день скрипит гравий под их ногами, когда они идут от дома к реке и обратно. Клер и Лео идут по бокам, как верные стражи, и то удлиняют, то укорачивают свой шаг. Под дикой яблоней на полпути — передышка. Другая — на берегу. Там обычно упражнение усложняется: наш друг пытается постоять немного без палок или сделать несколько шагов с одной из них, в случае чего он может опереться на плечо, на которое падают длинные черные волосы, рассыпаясь по зимнему пуловеру из толстой гранатового цвета шерсти. На этот раз ничего подобного. Спорят. Кажется, даже ожесточенно.
Большая Верзу того гляди выйдет из берегов, и лодка оказывается выше берега. Лео тянет за якорь лодку и причаливает ее к колышку на берегу, так что хромоногий может ухватиться за эту вешку, нагнуться и устроиться на корме. Клер прыгает, Лео тоже прыгает, и они бедро к бедру усаживаются на скамье. А лодочник, которому больше нет нужды заниматься своими ногами, вдруг став нормальным, весь в бицепсах, отвязывает цепь, дает лодке проплыть пять метров по течению и, взявшись за весло, устанавливает его в уключину.
Да здравствует весло! Я честно пользуюсь им; впрочем, это единственный способ передвижения в несильном течении Верзу, в ее узких рукавах. Но я бы не смог так виртуозно, как он, вести лодку и особенно делать колесо, поворачиваясь раз десять на одном месте, мешая воду веслом, так что не брызнет вверх ни одна капля. Лодочник забавляется. Взмахом весла он поворачивает лодку направо, против течения, и направляется к острову, где живет мой двоюродный брат, водопроводчик-кровельщик Жан Сион, и его старая парализованная мать, Мелани, моя двоюродная тетка; они живут в доме, соединенном деревянным мостом со старой дорогой на южном берегу, вдоль которого тянется бечева для подтягивания судов. Ее, конечно, не касаются. Идут вдоль нее, потом разворачиваются и возвращаются другим фарватером, заставляя пассажиров нагибать головы под низкой аркой.
Но я спускаюсь и оказываюсь у причала прямо против нашего друга, а он, опершись на свои палки, скромно прерывает мои восторги и лишь коротко бросает непонятное объяснение:
— Дело привычки! Когда идешь по трясине, кормовое весло вернее, чем багор.
Какая трясина? С малой буквой или с большой, как Трясина Пуату или бретонская Трясина, чей покой, однако, не нарушают высокие блондины, которые любят заболоченные места в Шотландии или на Припяти?
XVII
Моя дочь и я поднялись давно. Я готовлю жаркое вместо нашего гостя, который, однако, сегодня дежурный, но кажется, об этом забыл.
Впрочем, у него нет точного расписания, и я сам просил его не применяться к нашему. Кроме того, вчера вечером мы легли поздно, далеко за полночь. После обзора новостей, из которого я удержал в памяти лишь заявление мосье Барра: «Корсиканской проблемы не существует», остальные программы тоже показались мне настолько жидкими — ни пения, ни охоты на индейцев, что я сел за пианино и попробовал сыграть «Белого дрозда» Эжена Дамарре, опус 161, в принципе требующего сопровождения флейты. Флейтист вскоре превзошел меня. На него, наверное, снизошла благодать. Он прекрасно владел своим дыханием, положение языка не мешало ни мягкости, ни бархатистости исполнения. Он дал нам любопытный сольный концерт, начавшийся, как заметила моя дочь, великолепным трюкачеством и завершившийся чем- то очень изящным. Короче, мы были довольны, но не покорены, как крысы Гамелона или кобры из восточных сказок, мы слушали одно за другим: «Платок Шоле» или «Мосье де Кергарьон» Ботреля, «Сонату рудокопа» Баха и «Намуну» Лало. Всего не перечислишь… Закончилось выступление «Межполюсным» Фюме — поэмой, обращенной к звездам. Наш разум и вдохновение артиста привели нас под очень черное, слегка морозное небо, утыканное неравномерно светящимися огоньками; когда видишь их на горизонте, невольно задаешься вопросом: звезды ли это или далекие лампочки, горящие, бодрствующие в домах, где пока еще не спят.
Это было частью наших, Годьонов, сладких фантазий, а мы любители как того, что происходит внизу, так и того, что происходит вверху: когда небесный купол чист, глубок и кишит этими неподвижными светлячками, каждый из которых — мир, я вооружаюсь морским биноклем, который обычно служит мне для того, чтобы высмотреть выпь на другом конце пруда, самолет в небе, а иногда в обзор попадает парочка влюбленных, занимающихся любовью в двух километрах отсюда гденибудь на откосе, на ложе из сломанных веток. Я могу перечислить по порядку арабские названия семи звезд Большой Медведицы как основных смертных грехов, которые надо было зазубривать на уроках катехизиса (причем «сладострастие» у меня связывалось со словом «сладость» и казалось принадлежностью людей зажиточных); вот эти звезды: Дубхе, Мерак, Федж, Мегрез, Алиот, Мизар, Бенетнаш… Это ни для чего не нужно? А может, как упражнение мнемотехники? Более того! Проведите мысленно линию вниз от Мизара. Различите ли вы там невооруженным глазом Алькор, другую светящуюся точку, которая для близоруких не существует? Если да, то вот вам и тест: вы можете похвастаться вашим абсолютным зрением.
И продолжали сыпаться имена: в этой игре я легко побиваю Клер, потому что я становлюсь дальнозорким и память моя — ничем не замутненная память учителя. Любому взгляду доступна Вега в созвездии Лиры — рекорд звездного свечения. Но гораздо меньше людей могут разглядеть белое пятно туманности Андромеды. Я, учитель, всегда возмущался тем, что два-три раза в год с учащимися не проводят ночного урока, ведь для них звезды — эти неподвижные светила, которые всегда на своем месте и существуют гораздо дольше, чем наши деревни, — стали бы родными. Но поскольку я тыкал пальцем в Орион, который в середине декабря поднимается выше других планет именно в полночь, а затем указал на красный Бетельгейзер и белый Ригель, мне дали понять, что я надоел: по земле постукивали палкой. Почти тотчас же в ночи раздался насмешливый голос:
— Эскимос называет себя вросшим в ночь, а слово Китай не имеет никакого смысла для тех, кого мы называем китайцами. Так вот, представляете, как в трехстах световых лет отсюда тамошние люди посмеялись бы, услыша эти земные названия.
— Надо знать, о чем речь, — сказала Клер, невидимая в тени и только ощущаемая благодаря своим духам.
На западе зажглась и тут же потухла, одновременно с ответом, падающая звезда:
— Хорошо, что музыка не нуждается в словах.
На этой полуправде он покинул нас и пошел ложиться. Общий язык, выражающий себя без слов, —
