Без кофеина. А ведь Симона была права. Есть ли смысл в этом сообщничестве? К чему конспирация? Два года назад мне минуло тридцать, и я не ощутил, что перешел демаркационную линию, отделившую от меня юность (эту линию, в сущности, я перешел в день моей женитьбы). И тут вышло то же, что происходит во всех других случаях: когда Гимарши стараются сделать чтолибо незаметным, это «незаметное» начинает бросаться в глаза. Излишние предосторожности. Поздно. Если бы Бальзаку пришлось заново писать свой роман «Тридцатилетняя женщина», название которого продолжает волновать дам, он бы, наверное, говорил о сорокалетних.
Я шепчу в адрес своего родного клана:
— Они злят меня. Ну подумаешь, Мариэтт уже тридцать! Ну и что?
Моя мать улыбается, она слишком хорошо воспитана, чтобы критиковать людей, у которых находится в гостях.
Но Тио, видно, не согласен. Он протягивает руку, берет со столика модный журнал и перелистывает его.
— А потом, — говорит он, — вот что получается.
На нескольких страницах моды для девочек-подростков. Потом одна за другой страницы — «модели очень молодые», они представляют двадцатилетних, опять двадцатилетних, еще двадцатилетних с их тонкими силуэтами, кукольными профилями. Потом внезапный скачок: две страницы — строгая элегантность для дам весьма зрелых (правда, худых). Между теми и этими никаких возрастов нет.
— Видишь, — продолжает Тио, — для тридцатилетних моды не существует, это не случайность. Тридцатилетние — они между молодыми и старыми… — Он колеблется, потом бросает: — No woman's land!.[18]
Вчера — праздник. Сегодня — траур.
Когда Даноре, мой друг, а здесь, в суде, мой соперник, закончил свое выступление и сел, я в знак одобрения незаметно показал ему большой палец. Даноре постоянно заботится о совершенстве формы. Теперь предстояло выступить мне, чтобы опровергнуть его по существу дела. Но когда я обернулся, желая оценить, какой эффект произвела его речь на публику, то сразу увидел, что в зале заседаний находится Мариэтт; она махнула рукой, желая предупредить, что она меня ожидает. Что же там еще случилось?
Ответим пока кивком, медленным и серьезным, как поступают занятые делом люди. Мне неприятно, когда она приходит ко мне в суд, не хочу, чтоб личная жизнь вторгалась в служебную. Здесь метр Бретодо совсем другой человек. Он входит через центральную дверь, украшенную фронтоном, под своды перистиля с колоннами. Как и старшина адвокатского сословия, как и прокурор, метр Бретодо проходит с кожаным портфелем в зал ожидания, и значение его персоны окончательно утверждается в зале суда, когда он эффектно взмахивает широкими рукавами своей мантии.
— Метр, мы слушаем вас, — говорит председатель суда Альбен.
Он слушает меня, полузакрыв глаза. Первый заседатель делает какие-то заметки, которые, как я много раз замечал, перемежаются маленькими рисунками; второй заседатель, удобно прислонившись к спинке кресла, с бычьим величием уставился куда-то в пространство. Торс у меня укрыт судейской мантией, подбородок подперт белыми брыжами, я покашливаю, прочищая голос. Судейский наряд превосходно задуман. Он импонирует публике и мне также. Ах, как помогает во время выступления эта мантия, немного напоминающая сутану. Она наделяет вас какой-то особой значительностью, уподобляет адвоката служителям всевышнего, посвятившим себя облегчению несчастной участи страдающих в земной юдоли. Я просто не могу себе представить, как бы это я выступал на суде в обычной одежде. Не удалось бы мне так взывать к правосудию, защищая какого-нибудь забулдыгу из Сен-Сержа или сводника с улицы де ля Шатр. А вот стоит мне надеть судейскую мантию — я совсем другой человек. И мне тогда гораздо легче обращаться к букве и духу Закона, на которые во всех случаях ссылается даже самая сомнительная невинность. Тут у меня найдется множество аргументов в защиту интересов разных виноделов, владельцев шиферных карьеров, садоводов. Per fas et nef as,[19] я поднимаюсь над судебными прениями, которые правым и неправым дают равные шансы защитить свои интересы. И если в данный момент мне надо выступать против спекулянтов, занимающихся строительством жилых домов, то случай может заставить меня стать на их защиту. Один из них — глава строительства — недовольно морщится, слушая мои возражения.
— Мы, конечно, предполагали, господин председатель, что у наших противников хватит смелости сослаться на статьи закона от двадцать четвертого июня, но суд, несомненно, заметил, что их истолкование этого закона не выдерживает никакой критики ввиду недавних постановлений кассационного суда в отношении аналогичных дел…
Это и составляет сущность юриспруденции. Уточним. Коснемся деликатного вопроса; наилучшие аргументы для судьи — это решения высших инстанций. Я смотрю в зал. Мариэтт проявляет нетерпение. Хотя я очень краток, ей, видимо, кажется, что я затягиваю. В начале нашего супружества она заходила сюда ради собственного удовольствия, и по вечерам я чувствовал, что она на меня смотрела с почтением, которое внушает простым душам торжественная строгость юстиции. Теперь уже это все в прошлом. Постепенно пришло разочарование, восхищение исчезло. Смиренная сдержанность, с которой адвокату положено вести себя в отношении судей, всяческие уловки в канцелярии суда, предварительная «разведка» сделали свое дело, и она уже с меньшим почтением относилась ко мне, когда я добивался оправдания виновного или же терпел неудачу, защищая невинного (по крайней мере, считавшегося невинным). Сыграло роль в этом разочаровании и зубоскальство моих коллег, любителей поиздеваться над своей профессией, которая их кормит. Само собой разумеется, что в ее глазах я замечательный адвокат — никто не может со мной сравниться, — ведь не найдешь жены сапожника, которая бы говорила, что ее муж плохо шьет сапоги. Но уже давненько Мариэтт видит в моих юридических консультациях, защитительных речах, меморандумах нечто вроде товара, который можно продавать, как продает ее мамаша свои трикотажные изделия. И в этой коммерции самым существенным элементом являются финансовые итоги. Если она случаем забежит ко мне в суд, значит, у нее срочное дело и следует сократить словопрения.
Делаю, что могу. Но в этой сомнительной афере с постройкой дома, по поводу которой учинили драку инициатор строительства, главный подрядчик, архитектор и люди, подписавшиеся на квартиры, надо было (как говорил мой патрон, когда я был еще стажером) «расшифровать закон» и в хаосе разных толкований подцепить крючком подходящие юридические статьи. Это уже сделано. А сейчас надо подпустить красноречия, поработать «на галерку».
Всем ясен самый дух установлений, коими руководствуют ныне законодатели, озабоченные защитой денежных сбережений. Не менее ясно и существо разбираемого дела. С одной стороны, перед нами пятьдесят человек, испытывающих острейшую нужду в жилище, они с трудом собрали первые необходимые им средства на покупку квартир. С другой стороны, им противостоит группа спекулянтов, привыкших получать сто процентов прибыли от постройки домов, сооружаемых на средства людей, нуждающихся в жилье. Верх иронии в том, что именно эти люди, то есть жертвы обмана, привлечены к суду как ответчики, а спекулянты смеют добиваться, чтобы суд принудил этих доверчивых людей оплатить неполадки в строительстве.
Даноре мимикой изображает свое возмущение. Мариэтт нарочно несколько раз громко кашляет и делает отчаянные попытки привлечь мое внимание. Даноре, обернувшись, кивком здоровается с ней. Я начинаю тревожиться. Спешу перейти к выводам. В конце концов, лаконичность, хотя она и не нравится нашим клиентам, весьма ценится судьями.
Все закончено. Собираю свои бумаги. Председатель встает, встряхивается, с радостным удивлением смотрит на часы, предлагает присяжным обсудить между собой вопрос в совещательной комнате и удаляется мелкой рысцой — за эту походку, которой он славится, коллеги дали ему прозвище Быстроногий охотник Альбен. Я бегу в раздевалку, Мариэтт уже там, бросается ко мне:
— Я в отчаянии, мой дорогой. Принесла тебе плохую весть. У твоей тетушки сердечный приступ.
Одним рывком срываю через голову судейскую мантию. Потом, схватив жену за руки, смотрю ей в лицо: оно омрачено той вестью, которую она не осмеливается мне сообщить. Как будто она чувствует себя в чем-то виновной. Ведь мы не были в «Ла-Руссель» уже целых полтора месяца. В прошлое воскресенье хотели было отправиться, но в тот день тесть праздновал шестидесятипятилетие. А моей тетушке исполнилось шестьдесят шесть. Я почувствовал свинцовую тяжесть в плечах. Маму мы тоже давно не видели, а ведь ей также стукнуло шестьдесят шесть. Они с тетей были близнецами. Были — молчание
