Вступление совсем в его стиле. У него вошло в привычку острить, когда на сердце неспокойно, если же он обращается ко мне со словом «сынок» вместо «племянник», стало быть, дела совсем плохи.
— Поручение у меня неприятное, — продолжил дядя, — Анник позвонила мне и сказала под строгим секретом, что уезжает в Безье к своей матери. Ты, наверно, знаешь, что родители Анник в разводе и мать живет одна.
И тут же сострил:
— Очаровательная девочка, лакомый кусочек, поздравляю тебя, милый мой, хотя когда это случается между родственниками, то смахивает на людоедство. Ну ладно, пошли! Удар тяжел, я бы предпочел все объяснить тебе на свежем воздухе.
Мы идем молча. Проходим через площадь к железным решетчатым калиткам, которые со стуком распахиваются, когда их толкают няни и дети. Отличный символ! Тянуться дальше это не могло, я ждал такой развязки. Все прошлое воскресенье я провел якобы на охоте, где-то вблизи Жиена, где ощипывал всего лишь свою перепелочку; она была как-то странно взволнована, очень нежна и склонна пооткровенничать. Не помню, по какому поводу, она вдруг рассказала мне в машине:
— Знаешь, я не такая уж легкомысленная. Два года у меня был один студент. Потом еще шесть парней один за другим, но только для того, чтобы забыть самого первого. А потом — ты.
В кафе, куда мы зашли, чтобы подкрепиться, она сказала:
— В детстве я ужасно любила эти ромовые бабки и до отвала ими наедалась.
И, уже лежа в постели, заявила:
— Скажи, Абель, тебе не кажется нелепым, что при некоторых обстоятельствах любовь становится уродливой? Тебя бы, наверно, больше устроило, если бы на моем месте оказалась Мариэтт, но чтоб она была такая, как я?
Вопрос неуместный, и она себе его не простила.
Я тяжело опустился на скамейку, ту самую, где когда-то при встрече сидела Одиль, которая ныне торгует водопроводными трубами. Я был изумлен.
— Анник сама вам позвонила?
— Да, — ответил Тио с шутливой интонацией милого ребенка, к которой он прибегает в затруднительных случаях. — У этой девочки доброе сердце. Она считала, что если Гимарши узнают обо всем, то никто из них не поддержит тебя, да и молчать о том, что случилось, не станет. Тогда ей пришло на ум позвонить мне, не помогу ли я? У меня просто дух захватило, прежде всего от того, что произошло между вами. Никто ничего не заметил: не только огня, но и дыма, а коли никто не видал ни огня, ни дыма, то, слава тебе господи, значит, это была минутная вспышка! Но больше всего меня поразил ее тон. Какую надо иметь дерзость…
Тио замолк и тут же поправил себя:
— Нет, не то слово, точней — уверенность в себе, черт возьми! Ведь так спокойно известила меня обо всем, откровенно призналась, что это было слишком хорошо, чтоб сопротивляться, и слишком глупо, чтобы продолжать. Голова у малышки соображает, а вот в остальном…ось, чтоб все узнали и стали бы говорить, что из-за нее — трах! — все под угрозой: твоя семья, дети, положение. Тогда вы слишком много дров наломаете. И все из-за пустяка. Двадцать один год, а к нему тридцать восемь — нет, это не повод для разрыва. Сам видишь! Возраст-то возрастом, а тут еще заботы, она живо заметит, что тебе под сорок, а так как она девочка ласковая, то можешь себе заранее представить, что будет.
Он встал, вынул часы — золотую луковицу, которую носил по старинке, посмотрел и сказал:
— Ладно, сынок! Я не капуцин, кончим проповедь, раз делу конец, все будет в порядке.
Я тоже встал. Спросил:
— Она больше ничего не просила мне передать?
— Просила, — ответил Тио. — Ей жаль, что она не простилась с тобой. Но ее можно понять. Если б ты пришел — вот они, твои глаза, губы, руки, не говоря о прочем, как тут рвать! В такой ситуации уместней всего самая короткая сцена, а ведь самая короткая сцена — та, которая не происходит… Ты действительно должен выступить в суде в пять часов, да? Ну, я пошел.
Он сделал три шага, но остановился. Обернулся ко мне:
— Еще два слова. Вам давно пора было расстаться. Не хочу скрывать: на улице Лис уже начали что- то соображать. Твой тесть вчера сказал мне: «Я все думаю, что с моим зятем творится?» Я за тебя вступился: переутомление, говорю, не иначе, но как будто полностью не убедил. Прибавил еще, что, по- моему, его дочке следовало бы сделать над собой усилие и вспомнить, что она мужнина жена, но этого он не понял. Однако именно это бросается в глаза, и не ты один виноват. Я постараюсь повлиять на Мариэтт и на днях серьезно потолкую с ней. Не беспокойся, я ничего не скажу про твои похождения, а то бы этот призрак преследовал ее всю жизнь. Но надо ее встревожить, она перестала следить за собой, одеваться, превратилась в бочку, живет лишь сыночками да дочками. Ах, эти милые женушки! Воображают, будто брачное ложе останется неизменным до самого смертного одра. Вот сядут такие в поезд и не сомневаются, что все время будут видеть один и тот же пейзаж. Ты еще не выскочил на ходу. Но склонен был спрыгнуть. Уже высунулся в дверцу. E pericoloso sporgersi![27]
Наконец он отчаливает и, не оборачиваясь, добавляет:
— Да, вот еще что… Относительно твоей жены. Ты должен простить ей свою измену, это и есть самое трудное. И надо, чтобы ты сам захотел ей помочь; к чему ей стараться быть соблазнительной, если на нее никто не смотрит, а?
И дядя Тио ушел, чеканя шаг.
Посмотрели бы вы на него, на адвоката Бретодо, в те самые дни! Он заходил в канцелярию суда, подымался к судебному следователю, подавал заявления о кассации, приводил свои аргументы в гражданском суде, работал изо всех сил, чтоб стряхнуть с себя это наваждение; прощался и здоровался со значительным видом, как оно и положено в кулуарах суда; успокаивал Абеля, зажигал ему сигарету, водил его в туалет, в одиннадцать часов вечера заставлял раздеваться; короче говоря, если не упоминать о настроении, таком же скверном, как и аппетит, то метр Бретодо вел себя совсем неплохо. Но что касается внутреннего состояния, то тут недоставало благообразия. Фантазия рисовала ему всяческие скабрезные картины.
Вслед за грустью приходила досада, досада вела за собой злость, злоба сменялась презрением — все это было средством помочь самому себе. Он оскорблял объект своих мечтаний. В его мозгу шла непрерывная упорная словесная схватка. Слишком хорошо сложена девчонка, вот и сложилось все так плохо! Встретила человека зрелого и сразу созрела до интрижки. Но что это могло дать?
Ну и ладно! Нет, друзья мои, это был всего лишь пролог. Право на небесную благодать имеют не только девственницы и мамаши. Бывают и святые распутницы, которые в лоне греха способны показать вам своим чистым пальчиком путь к выполнению долга.
Неделю спустя я сам удивлялся своим переживаниям. Резонерствовать, резонировать, точно барабан под ударами взбесившейся барабанной палочки, — вот что показывало, где корень зла. Если бы сердце было затронуто, оно билось бы иначе. Мой военный дядюшка, благоразумный холостяк, точнее, дезертир, удравший от семейных конфликтов, по-прежнему вел себя самым ангельским образом.
Он названивал:
— Ну как? Желтухи не было? Превосходно. Знаешь, чем больше я об этом размышляю, тем мне ясней, что наша дорогая беглянка оказала тебе большую услугу. Ее отъезд, конечно, вызвал пересуды. Какой-то тип видел ее в твоем белом «ситроене» и сообщил об этом на улицу Лис. Но ничего, не бойся. Там изобразили недоумение. Наиболее полезное, что буржуазия усвоила из Священного писания, — это мысль, что любыми путями надо избегать скандальной огласки. Особенно если событие уже произошло. Спи спокойно!
Но у меня, конечно, началась бессонница. Когда какаято напасть привязывается к вам, ее легче всего рассеивает угроза более сильной опасности. И эта старая как мир гомеопатия вернула мне интерес к тому, о чем я стал забывать.
Узнала ли об этой истории Мариэтт? Что ей сообщили? В ней произошли перемены, она смотрела на меня реже, стала молчаливой и как будто хотела исчезнуть, с головой погрузиться в домашние дела. Я размышлял о том, что, в сущности, мне удалось избежать подлинной катастрофы. И даже больше, если начало любовных приключений бывает очаровательным, то конец, и особенно начало конца, совсем не
