Бакстер продолжал наблюдать за кардиналом даже тогда, когда тот уже отвернулся. Кардинал был уже довольно старым мужчиной, но глаза его лучились каким-то внутренним светом.
Бакстер откашлялся.
— Извините, Ваше Высокопреосвященство, но думаю, что мне, наверное, не мешает отойти чуть-чуть в сторону от центра событий сегодняшнего празднества.
Кардинал сделал благословляющий жест рукой над толпой у собора и заметил:
— Мистер Бакстер, сегодня вы и есть центр событий. Вы и мисс Мелон. Именно вы привлекаете внимание политических комментаторов. Как они говорят, такое событие станет гвоздем программы новостей. Людям нравится порывать с прошлым. — Он повернулся к Бакстеру и широко улыбнулся, как улыбаются ирландцы. — Если вы сдвинетесь с места хоть на дюйм, они потащатся за вами в Белфаст, Дублин, Лондон и Вашингтон.
Кардинал снова повернулся к толпе и продолжал ритуальные мановения рукой в святом благословении.
— Да, конечно. Я не брал в расчет политический аспект, думал только о безопасности. Не хотел бы, чтобы из-за меня произошло что-то, могущее повлечь за собой серьезные последствия…
— Господь сверху наблюдает за нами, мистер Бакстер, и комиссар Двайер уверил меня, что управление полиции делает то же самое.
— И то и другое успокаивает. Вы давно с ним говорили? Я имею в виду комиссара полиции.
Кардинал повернулся к Бакстеру и пристально посмотрел на него с легкой улыбкой на губах, которая показывала, что он понял шутку, но не находит ее забавной.
Бакстер на мгновение встретился глазами с кардиналом и отвел взгляд. День обещал быть длинным.
Патрик Бурк рассматривал стоящих на ступенях собора. Рядом с кардиналом он заметил своего старого приятеля отца Мёрфи. Должно быть, у этого человека странная жизнь, подумал Бурк. Целибат. И все же отцовские и материнские обязанности епископов и игумений. Жизнь у него, как у вечного ребенка. Мать Бурка хотела, чтобы сын выбрал именно такую жизнь. Для ирландцев, придерживающихся старых традиций, нужно обязательно иметь в семье священника, но он стал полицейским, отличным, всеми почитаемым полицейским, и никто не пожалел об этом, по крайней мере, он сам.
Бурк заметил, что епископ улыбается, разговаривая с бывшей революционеркой из ИРА, и перевел взгляд на нее. Даже на таком расстоянии видно было, какая она хорошенькая. Почти ангельской красоты. Ее светлые волосы эффектно развевались по ветру, и Морин приходилось то и дело убирать их с лица.
Бурк подумал, что, если бы он был Гарольдом Бакстером или Морин Мелон, он не стоял бы сегодня на этих ступенях, и тем более вместе. А если бы он был кардиналом, то пригласил бы их вчера, чтобы они стояли на этих ступенях с равнодушными обывателями, проститутками и пьяницами. Бурк не знал, чья это была идея — размахивать красным флагом перед лицом ирландских мятежников, но если такую идею кто-то предложил для установления мира, то этот кто-то очень крупно просчитался.
Патрик Бурк перевел взгляд вниз на Пятую авеню. Служащие и школьники, прогуливавшие занятия по случаю праздника, смешались с уличными торговцами, которым сегодня выпал горячий денек. Несколько девчушек нарисовали на своих лицах зеленые трилистники и арфы, прикололи к одежде значки с надписью «Поцелуй меня, я ирландка» и с удовольствием ловили взгляды молодых ребят, многие из которых надели пластиковые шляпы эльфов. Степенные участники праздника покупали свежие гвоздики и большие круглые значки с девизом «Живи, Ирландия», чтобы прикалывать их к одежде.
Морин Мелон никогда не видела такого моря людей. Вдоль всей авеню висели американские и ирландские флаги, выделяющиеся на серых фасадах каменных зданий. Напротив небоскреба «Бритиш эмпайр» какая-то группа людей подняла гигантское зеленое знамя, на котором Морин прочла знакомые слова: «АНГЛИЧАНЕ, УБИРАЙТЕСЬ ИЗ ИРЛАНДИИ». Маргарет Сингер говорила ей, что на празднике будет только этот политический лозунг, что сам главный распорядитель приказал сделать знамена одинаковыми — белые надписи на зеленом фоне. Остальные полиция имеет право отбирать. Морин надеялась, что Бакстер видел это, вряд ли он допустит другие лозунги. Морин повернулась к епископу Доунсу:
— Все эти люди, разумеется, не ирландцы.
Доунс улыбнулся:
— В Нью-Йорке говорят: «В день святого Патрика каждый становится ирландцем».
Морин снова огляделась вокруг, словно она до сих пор не верила своим глазам. Маленькая Ирландия, бедная и малонаселенная страна, и ее миролюбивый покровитель — святой, почти неизвестный остальному христианскому миру, были причиной всей этой суеты. Мысль поразила ее, и она почувствовала, как защемило в горле. Самое ценное, что ушло из Ирландии, об этом горько говорить, — это ее сыновья и дочери. Но огорчаться по этому поводу особо не стоит. Все же они сохранили свою веру, хотя и на американский манер.
Внезапно она услышала громкий звук, донесшийся из толпы, и повернула голову в ту сторону. Группа мужчин и женщин, около пятнадцати человек, развернули зеленое знамя со словами: «ЖЕРТВЫ БРИТАНСКИХ ЗАСТЕНОК И ПЫТОК». В одном из мужчин Морин узнала друга своей сестры.
С южной стороны авеню подъехал конный отряд полиции в плексигласовых касках с козырьками и длинными дубинками, поднятыми над головами. С северной стороны от собора на Пятьдесят первой улице показался полицейский отряд на мотороллерах, следовавший за штабной автомашиной, и свернул на Пятую авеню.
Человек из толпы начал громко кричать в мегафон:
— ЛОНГ-КЕШ! АРМАСКИЕ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ! ТЮРЬМА НА КРАМЛИНСКОЙ ДОРОГЕ! СКОЛЬКО КОНЦЕНТРАЦИОННЫХ ЛАГЕРЕЙ СРАЗУ. БАКСТЕР, ТЫ УБЛЮДОК! МОРИН МЕЛОН — ТЫ ИЗМЕННИЦА!
Морин повернулась и взглянула на Гарольда Бакстера, который как раз остался один, так как кардинал и епископ в этот момент поднимались вверх по ступенькам под охраной полиции. Бакстер чрезвычайно внимательно и пристально смотрел прямо перед собой. Морин знала, что репортерские камеры сейчас направлены на него и ловят каждое его движение, каждое малейшее изменение эмоций на его лице — гнева или страха. Но они зря тратили время — этот человек оставался невозмутимым.
Морин также подумала, что не меньше камер направлено и на нее, поэтому она отвела взгляд от Бакстера и посмотрела вниз на улицу. Знамени не было видно, половину толпы с этим знаменем уже задержала полиция, но другие прорвались сквозь полицейские заграждения и направились к ступеням, где их поджидали с бесстрастными лицами конные полицейские.
Морин покачала головой. Такова история ее народа: вечно пытаться преодолеть непреодолимое, а в конце концов убедиться, что это и впрямь непреодолимо.
Застыв на месте, Морин наблюдала, как один из последних прорвавшихся сквозь заграждения мужчин поднял руку и бросил что-то на ступени. Сердце у нее замерло, когда она увидела, как это что-то пронеслось в воздухе. Оно, казалось, на пару секунд зависло на месте, а потом медленно опустилось вниз: солнечный свет заискрился на поверхности предмета, не давая рассмотреть, что это такое.
— О Боже!
Морин начала пригибаться к земле, но краем глаза заметила Бакстера. На его лице не дрогнул ни единый мускул: что бы ни появилось на его пути — цветок или бомба, он вел себя так, словно его это совершенно не заботило. Нехотя Морин выпрямилась. Она услышала звон разбившейся о мраморные ступени бутылки прямо позади себя и ждала звука взрыва, но из отступившей толпы услышала единственное восклицание, и сразу наступила тишина. Зеленая краска из разбитой бутылки обрызгала одежду людей, стоявших поблизости. Морин почувствовала, как у нее задрожали ноги и пересохло горло.
Сэр Гарольд Бакстер повернулся и посмотрел на нее.
— Это что, такая традиция?
Морин еще не пришла в себя, голос не подчинялся ей, поэтому она ничего не ответила, а лишь пристально взглянула на Бакстера. Он придвинулся к ней. Их плечи соприкоснулись. Первой реакцией Морин было отшатнуться, но она не сделала этого. Бакстер снова медленно повернул к ней голову.
— В следующий раз, может, вы встанете поближе ко мне?
Морин подняла на него глаза. Вокруг них, не переставая, щелкали затворы фотокамер, поэтому она
